Онлайн книга «Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди»
|
Те сны Лихо не нравились. А вот о женщине… с запахом хлеба, с глазами яркими, в которых отражался он сам… и если Лихо сумеет разглядеть отражение, вспомнить имя, то… вернется. Ему ведь хочется вернуться? Или уже нет? Шаман поднялся. Сердце еще билось, пусть и в нем прорастал камень. Больно. Он и не думал, что это будет настолько больно. И уже казалось, что с эшафотом оно было бы как-то полегче. Петля на шею, люк под ногами, один шаг в пустоту, и конец… бывай, старый грешник, лети к Вотанову престолу на суд справедливый, кайся. И сейчас бы покаяться. Не выходит. То ли глуп, то ли горделив, то ли просто понимает, что не поможет покаяние. Не спасет. А если так, то и зачем? Вот спуститься — это надо. Дом скрежещет. Зол. И счастлив. Он догадывается, что готов сделать Шаман. Вот только не верит, что хватит у него сил. И сам Шаман не верит, потому как глупое задумал, дурное: одну смерть на другую сменять… только первая, нынешняя его, конечна, а другая — как знать. Небось княжич и по сей день жив. И муку испытывает великую… муки великие — это для святых людей, а Шаман не свят. Вор он. Мошенник. Душегуб… и сколько крови на руках? Меньше, чем у нее… А с нею Шаману не справиться. У княжича, глядишь, и выйдет. Добраться бы. Каждый шаг что последний, и дом спешит помочь. Кается? Он не хотел убивать… и не убил. До конца не убил, не то не смог, не то сдержался… — Не знаю, выйдет ли из этого толк. — Шаман остановился у темной двери, что вела в подвал. Заколотили… и верно, он сам приказал заколотить, чтоб никто не сунулся по дури. Но ныне гвозди рассыпались ржавой пылью и доски точила гниль, пока вовсе они не истлели. Дверь отворилась. Воздух застоявшийся. Старый. И ступени каменные. Ступни босые шоркают о камень, искры высекая… гранит о гранит. Сердце едва не останавливается, потому как больше почти не осталось живого. Ничего, Шаману и малости хватит. Даром, что ли, упрямый он? И во все горло, сколько сил оставалось, заорал: Как по морюшку, морю синему, Бросил якори воровской корабль… Дом содрогнулся. А Шаман закашлялся. От кашля ломило грудь, и камни внутри грозили расколоться. Ничего. И хуже бывало, небось… в тот раз, когда его, молодого да лихого, под плети подвели… казалось, что живьем шкуру снимут. Не сняли. И тут дойдет. На кораблике муравен чердак, В чердаке стоит золотой бунчук… Голос его наполнял и переполнял подвал, стены которого мелко дрожали. И боль в груди отступала, сердце и то забилось ровней. Значит, и вправду дойдет. Сумеет. Не святой, нет… разбойник обыкновенный, имя которого небось только полицейские архивы и сохранят. А для прочих он — Шаман… был Шаманом и помрет также… или не помрет, но сгинет таинственным образом, станет одною из разбойничьих гишторий. С бунчуком рядом — царски знамечки, А у знамечков часовой стоит, Молодой паренек разудаленький. [1] Спустился. Все, как прежде, как в тот, самый первый раз, опосля которого Шаман в подвал-то и не заглядывал. А ведь помнит, холера этакая, все помнит распрекрасно. И стены эти красные, будто и не гранитные, но из плоти живой, и факелы, которые горят, горят огнем бездымным. От него жара нет, а света хватает… и не погаснут, хельмова сила, никак… верно, до скончания мира или места сего, проклятого, гореть станут. Пол белый, будто мукой посыпанный. Шаг ступи — и поднимется облачко, а после осядет, сотрет твой след. Пара шагов, и вот уж сам не знаешь, куда идти: скрылась за пологом тьмы дверь. В тот раз Шаман решил было, что не выберется. А ноне и выбираться не хотел. Вытер губы рукой. Голос вдруг исчез. Ничего, и без голоса справится. Дойдет, переступая черту за чертой… знаков на полу множество, бурые, кровью черченные, а чьею, о том думать не надобно. Главное, что сильна та кровь, ежели проступают знаки сквозь белую порошу. Она-то пытается затянуть, наползает на линии, да только одни скроет, и другие проступают. Вот же ж… хозяева давно ушли, а сила осталась. Шаман добрался до каменных низких столов. Первый обошел. Старик, на нем лежавший, был уродлив. Крючконос, желтокож. Рот раскрыл в немом крике, и видны что глотка его побелевшая, что распухший язык. Глаза раскрыты, и веки слабо подрагивают. Жив. Пронизан каменными шипами, а все одно жив. И грудь слабо вздымается. И пальцы скукоженные, обтянутые тонкой пергаментной кожей, подрагивают. Того и гляди, вцепятся в гранитное неудобное ложе. Нет. Не этот… А вот и второй… княжич? Князь? Имени Шаман не знал. Ежели б захотел, то мог бы. В доме осталось множество вещей, но он… боялся? Боялся. Как будто уже тогда знал, что придется сделать. И вот теперь стыдно было. — Я… только один… на всех… не смогу… — Слова давались с трудом. И слышал ли их мужчина, распростертый на шипастом ложе? Слышал. Смежил веки. Вздохнул будто бы. И губы дрогнули. Прислушайся, Шаман, и услышишь… И вправду услышал, пусть бы единственное это слово далось с немалым трудом: — Зигфрид… Это паренек, тот, которого приковали к последнему алтарю. И бился он, пока силы были. Были да ушли. А лицо хорошее… чистое лицо с мягкими, несколько девичьими чертами. Небось смеялись над ним… над Шаманом тоже смеялись, пока не поняли, что за этакий смех кровавой юшкой платить приходится. Дышит? Дышит. Часто. И слышно даже, как клокочет в горле крик. Сам-то выгнулся, точно и ноне не оставил дурные мысли о свободе… — Зигфрид, значит. — Шаман провел пальцами по бледному лицу и понял, что больше не чувствует прикосновений. И лица этого. А значит, пора. — Вставай, Зигфрид. — Он взял паренька за бледные руки, потянул. — А ты отпусти… я за него полежу. И дом послушал. — А ты, Зигфрид… ты найди эту тварюку… у тебя получится. Мигнули факелы, показалось, что погаснут вот-вот… ан нет, вновь вспыхнули, ярче прежнего. И таким жестким вдруг сделалось княжеское ложе. Но о том Шаман подумать не успел, поскольку накрыло его волной горячей боли… |