Онлайн книга «Князь Трубецкой»
|
— Быстрее, ради бога, быстрее!.. Снова дверь. Темный коридор. Дверь. Они выбежали во двор. Небо словно залито кровью. Это закат. Скоро стемнеет. Справа какие-то крики — французы решили не ломиться сквозь здание, а бежали в обход. Не повезло нам, ребята… Не повезло… Со мной вы точно не уйдете… Не были бы сердобольными идиотами, уже выезжали бы из Москвы, были бы в безопасности… А так… Да бросьте же вы меня… У Трубецкого даже хватило сил, чтобы попытаться вырваться из рук Александры. Вырвался и упал на землю. Снова вспышка боли в голове, вкус пыли. Его больше не ведут — его тащат прямо по земле. Ноги цепляются за что-то, голова свесилась — у него нет сил, чтобы держать ее ровно, он видит землю, видит край юбки Александры, видит капли своей крови, которые падают в пыль и превращаются в черные комочки. Потом — темнота. На мгновение всего, но когда Трубецкой снова открывает глаза, то оказывается, что он лежит на чем-то твердом, а на лицо ему льется вода. Трубецкой открыл рот, пытаясь поймать хоть каплю. Во рту пересохло. Что им — трудно лить ему воду в губы?.. — Жив? — прозвучал голос Александры откуда-то издалека. — Жив, — ответил Томаш. — Так бы его и убила, — сказала Александра и засмеялась. Томаш тоже засмеялся, немного нервно, но весело и искренне. — Два идиота, — прошептал Трубецкой. — Какого хрена вы за мной вообще вернулись?.. — А вы хотели так быстро от меня отделаться? — спросила Александра. — Не получится. Вас бы просто так убили на улице, это слишком быстро… — Где мы? — Трубецкой попытался поднять голову, но застонал и закрыл глаза: больно, и шевелиться не получается. У него ведь пуля в голове. Так ведь? — Вы смотрели — что у меня с раной? — спросил Трубецкой. — Это вы меня спрашиваете? — осведомилась Александра. — Я Томаша спрашиваю… — Пуля только прочесала по голове. Ушла рикошетом, — сказал Томаш. — Повезло вам, только большая царапина. — И очень больно. Где мы все-таки? — Баня. — Томаш положил на лоб Трубецкому мокрую тряпку. — Мы закрылись в бане, так что… — Они нас быстро выкурят… У вас есть порох и пули? — Есть. На десяток выстрелов наберется. И два пистолета. — И полагаете, что сможете отбиться? Что мы сможем отбиться? Черт, он свою саблю потерял, как же теперь без сабли? Как же теперь… — Они просто сломают дверь. Или подожгут баню. — Нет, наверное, они этого не сделают, — сказал Томаш спокойно. — Это почему? — Я крикнула солдатам, что вы захватили меня в плен и убьете, если они попытаются штурмовать дом, — сказал Александра. Просто так сказала, будто ничего особенного. Передала себя в заложницы. Ерунда, пара пустяков. — Вы же кровавое чудовище, помните? — Александра, судя по голосу, улыбнулась. — Как же не поверить, что вы готовы убить беззащитную девушку? — Французам есть дело до какой-то там польки, когда у них в руках тот самый обнаглевший кровавый князь Трубецкой? — Французам, возможно, и нет, но Томаш рассмотрел среди солдат польские мундиры, так что штурма не будет. Поляки не допустят. Во всяком случае — пока. Во всяком случае — пока. Это она верно сказала. Пока они будут ждать, не захотят воевать с союзниками, но потом слух о Трубецком дойдет до ближайшего штабного офицера, тот бросится к генералу, и будет отдан приказ прекратить заниматься ерундой и подкатить к баньке пушку. Просто так жечь не будут: горящий дом в деревянной Москве — идея не самая лучшая. А вот ядро шагов с тридцати — сколько тут того двора — самое то. Найдется же у них в Москве пушка? — Знаете что? — сказал Трубецкой. — Вы как хотите, а я, пожалуй, посплю. Очень, знаете ли, спать хочется. А вы… Вы меня очень обяжете, если подумаете как следует и уйдете отсюда. Скажете, что Томаш выполнял мои приказы, чтобы спасти вам жизнь… Соврете что-нибудь, вам ведь не впервой… А я — посплю… Посплю… Темная волна накатилась на Трубецкого, отсекая звуки и запахи. Он только услышал, как Александра назвала его неблагодарной свиньей, улыбнулся и уснул. Какого черта он здесь вообще делает? За каким дьяволом вошел в это тело? Из самых лучших побуждений. Из самых высоких мотивов, ясное дело. Снег. Трубецкой протянул руку, подставил ладонь, поймал снежинку. …Четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года в Санкт-Петербурге было морозно. Шел небольшой снег, но он не мешал ни участвовать в восстании, ни наблюдать за ним. Войска, стоящие в строю, — всегда впечатляющее зрелище, но если знать, что стоят солдатики не просто так, а за правое дело стоят, против захвата престола не пойми кем — так это совсем другое дело. Даже стоящие неподалеку зрители из простого народа ощущали причастность к происходящему. Кто-то просто стоял рядом со строем восставших, кто-то выкрикивал что-то вроде: «Нам бы оружие, так мы бы подсобили!», а кто-то даже грозился мало что правительственным войскам юшку пустить, так даже и самого Императора гнать поганой метлой куда подальше с семьей его. А то и чего хуже устроить… Пусть только появится, мать его так! Многие, наверное, воспринимали все происходящее на Сенатской площади как зрелище — яркое, захватывающее и театральное. Балаганное, в крайнем случае. Все выглядело красиво и аккуратно. И безопасно. Солдатики стоят ровными рядами, бляхи с пряжками блестят, белые ремни — начищены. Офицеры перед строем — молодые, красивые, как с картинки. Орлы! Да еще с ружьями! Да кто ж супротив такой красоты устоит? Могло показаться, что если долго кричать «Константина!», то Николай Павлович образумится и вернет скипетр с державой своему старшему брату. Хочет ли старший брат эти тяжелые штукенции — никого из кричащих не волновало. Константина! И жену его Конституцию! Шел снег, морозец донимал солдат, которых взбунтовавшиеся офицеры, не подумав, вывели на площадь без шинелей, в одних мундирах. Ярко, красиво и холодно. И совершенно бессмысленно. Абсолютно. Собственно, у декабристов не было выхода, они знали, что на стол Николаю Павловичу уже легло несколько доносов с предупреждением о преступном умысле против Его Императорского Величества. Понятно было, что, несмотря на весь гуманизм тогдашнего самодержавия, вот-вот, с минуты на минуту начнутся аресты. И нужно было либо предавать себя в руки правосудия и просить прощения, либо начинать. Под суд не хотелось, ясное дело. Оставалось действовать. |