Книга Аутодафе, страница 53 – Эрик Сигал

Сквозь дырочки в ширме Тимоти разглядел, как правая рука священника осеняет его крестным знамением. Его грехи были отпущены именем Отца, Сына и Святого духа.

— Va in расе, — тихо сказал священник, — е pregha per me. Ступай с миром и помолись за меня.

В Риме, легендарном Городе семи холмов, был еще и восьмой — Яникул, расположенный на другой стороне Тибра, на правом его берегу. Здесь в третьем веке император Аврелиан воздвигнул неприступную, по его замыслу, стену, высотой двадцать футов и длиной двенадцать миль, дабы защитить Рим от набегов варваров.

Именно на Яникуле в 1853 году сам папа Пий XII в сопровождении кардинала Фрэнсиса Спеллмана из Нью-Йорка (главного инициатора сбора пожертвований) освятил новую Североамериканскую коллегию, семиэтажное здание темно-желтого кирпича, — величественный символ преданности верующих Нового Света Святому престолу.

Портики его просторного внутреннего двора украшают знаки почета, выбитые в память о щедрости, проявленной отдельными епархиями США. Изящный фонтан посреди дворика посылает струю чистейшей воды из камня, украшенного звездами по числу штатов.

В общественных помещениях коллегии на стенах висят гербы с девизом заведения: «Firmum est cor meum» — «Твердо сердце мое». Для значительной части ее ста тридцати обитателей, главным образом — претендентов на духовный сан, этот девиз таит в себе невысказанный вопрос: «Достаточно ли тверд я в сердце моем?»

Именно здесь должны были жить Тимоти и четверо его товарищей в продолжение их учебы. Некоторые предметы, такие, как Закон Божий, по-прежнему читались на латыни, но в основном преподавание велось на итальянском, который они должны были освоить еще в Перудже, на курсах интенсивного изучения языка. Поскольку способности к языкам у всех были разные, то итальянско-английский словарь оставался такой же настольной книгой, как требник.

В продолжение всего месяца своей епитимьи Тимоти дважды в день обращался к Богу словами пятьдесят первого псалма [38] , прося его: «Омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня». И укрепился в уверенности, что, говоря словами Псалтыри, Господь сотворил в нем «сердце чистое» и «дух правый обновил» внутри его.

Он опустился на колени перед алтарем и дал зарок никогда больше не встречаться с Деборой.

Однако в тот момент, как губы его произносили этот обет, Тим вдруг почувствовал, как в глубине его отчаявшегося сердца вспыхнул огонек. И эта искорка словно высветила в его сознании вопрос: что, если сам Бог пошлет им новую встречу? И этот вопрос стал пульсировать у него в голове, не давая покоя.

Он вышел из часовни, обливаясь потом — но не потому, что стояла душная римская ночь. Внезапная отчаянная мысль разом разрушила всю старательно возведенную линию обороны.

Я стану жить надеждой, что снова увижу Дебору.

До конца своих дней.

Это был шок, но не неожиданность.

Поскольку Дебора с Тимом провели вместе без малого три недели, удивительно было бы, если бы она не забеременела. На самом деле в глубине души она неразумно желала той «беды», какая обрушилась на нее спустя четыре недели после прощания с Тимом.

В амбулатории кибуца она узнала от доктора Барнеа результаты анализов. Свое отношение к новости он выразил весьма недвусмысленно и тепло улыбнулся:

— Мазл тов!

Она с минуту молчала.

— Даже не знаю, что мне теперь делать… — пролепетала она наконец.

— Не волнуйся, — утешил врач. — Все, что тебе нужно знать, я тебе расскажу. К тому же в кибуце всегда есть будущая мать. Ты больше узнаешь от женщин, чем из моих пособий для беременных.

«Неужели все так просто? — мысленно удивилась она. — Буду сидеть и смотреть, как растет живот? И не стану предметом всеобщих насмешек или, хуже того, жалости всей коммуны?»

— Доктор Барнеа, этот… ребенок, которого я ношу…

Он терпеливо ждал, когда она наберется смелости продолжить.

Наконец она сказала:

— Я никогда не смогу… выйти замуж за его отца. Я даже не смогу ему об этом сказать.

Врач ободряюще улыбнулся.

— А кто тебя о чем будет спрашивать? В кибуце рождение ребенка всегда воспринимается как большая радость. И твое дитя будет расти в обстановке, о которой можно только мечтать. И кстати, ты не единственная здесь мать-одиночка. Не замечала?

— Нет, — призналась она.

— Ага! — сказал доктор, торжествующе воздев указательный палец. — То-то и оно. Ты этого не замечала, поскольку ко всем детям здесь отношение одинаковое.

— А что, если… если малыш станет спрашивать об отце?

— Ну, — опять улыбнулся он, — если у тебя не родится какой-нибудь вундеркинд, некоторое время тебе такая опасность не грозит. А там, глядишь, что-нибудь изменится…

«Нет, — подумала Дебора, — не изменится. Это ребенок Тимоти, и никого другого».

Врач счел, что ее вопросы вызваны смущением, и добавил:

— Послушай, Дебора, жизнь такова, что иногда молодые мужья уходят служить и… и… не возвращаются. Мне больно тебе об этом говорить, но у нас есть две вдовы моложе тебя, у которых в общей сложности пятеро детей.

Он потянулся вперед и с чувством стукнул ладонью по столу.

— Но эти дети прекрасно растут! Вся община согревает их своей любовью. Для тебя сейчас гораздо важнее соблюдать диету, принимать витамины и думать о хорошем.

Дебора знала, что последнее предписание невыполнимо. Едва она шагнет за порог клиники, как окажется в реальном мире и совершенно одна. Но нет, теперь уже не одна! А поскольку она давно для себя решила, что больше никогда никого не полюбит, то внутренне уже приготовилась к тому, что станет матерью, так и не побыв женой.

Теперь и до врача наконец дошло, что ее гложет какая-то иная тревога.

— Тебя беспокоят твои родители? — участливо спросил он.

— Да, — призналась она. — У отца на такие вещи нюх.

Это доктор Барнеа прекрасно мог понять.

— Дебора, хочешь знать мое определение взрослого человека? Взрослый человек — это тот, кто говорит себе: «Меня больше не волнует, что думают мои родители». Для меня это и есть подлинное психологическое совершеннолетие. Бар-мицва.

Она кивнула, поднялась и медленно вышла. Солнце уже палило вовсю, и она удивилась, что так долго пробыла у врача, — за результатом анализов она пришла еще утром.

Она медленно шагала к своему шрифу, и в голове ее, подобно песчаной буре в пустыне, крутилась тысяча противоречивых мыслей.

Она резонно рассудила, что больше не боится того, что может сказать или подумать рав Моисей Луриа.