Книга В Петербурге летом жить можно, страница 14 – Николай Крыщук

– Какой сегодня день? – спросил я.

– Ты меня спрашиваешь? – обиженно откликнулся отец. Он уже нарезал сало с аппетитной мясной прослойкой. Сивая жидкость уютно покачивалась в барочной архитектуре рюмок.

– Ну, будем, – сказал я, помогая преодолеть мучительную паузу.

– С пробуждением, – благодарно и серьезно поддержал отец, как будто мы обмывали кубометр дров.

– Мать что-то нервная стала, – сказал я.

– Будешь тут нервной, – ответил он неопределенно.

– Ну, давай, – сказал я, поскольку рюмки, не выносящие, как видно, пустоты, уже опять раскачивали перед нами два окна.

– Давай, – согласился отец.

– Я, знаешь, тоже не в Пицунду уезжал, – сказал я внезапно, подражая невольно обиженной интонации отца.

– Ох, господи, спаси! – вздохнула в комнате мать.

– Ты не сердись на нее, – сказал отец. – Она ведь тоже… Ее ведь тоже уже нет.

– Как? – вскрикнул я.

– На следующий день. Даже меня собрать не успела.

– Ах, ну да, – взвыл я, – меня вы уже дождаться не могли. У вас ведь любовь до гроба и дальше.

– Ты уже взрослый, – сказал отец, как говаривал маленькому.

– Давай, если там есть еще, – попросил я.

– Все, – сказал отец. – Позвони жене.

Он достал из хлебницы трубку и позвал.

– Настя!

– А если я не Настя? – услышал я кокетливый голос жены.

– Настя, с тобой муж говорить будет.

– Здравствуй, Настя, – сказал я.

– Здравствуй. С пробуждением.

– Спасибо. Но это мы, в общем, уже отметили.

– Ах, вы уже отметили!

– А ты как думаешь! Я все же не в Пицунду ездил. Ты вообще больше ни о чем не хочешь спросить? Только это тебя волнует?

– А ты больше ни о чем не хочешь спросить? – обиделась в свою очередь Настя.

– Я спрашиваю, – сказал я. – Спрашиваю. Только о чем?

– Ну, хотя бы об Алике.

– Я так и думал, что ты завела себе какого-нибудь Алика.

– Алик – твой сын, – сказала Настя грустно. – Ему пять лет.

– Что? – заорал я. – Я хочу видеть своего сына.

– Это можно устроить, – сказала Настя спокойно. – Я дам адрес. Спросить тетю Федору. Не забыть отравить злую собаку.

– Что ты мелешь! – вскричал я.

– Скажи, что ты воскрес, и не трогай, пожалуйста, набор польского шампуня, который стоит в ванной.

– Я не пью шампунь, – сказал я глупо.

– Кто тебя знает…

– Настя, давай встретимся!

– Встретимся, – вздохнула Настя. – Конечно, встретимся. Только сейчас у меня разведен хлорофос.

– А не можешь ты еще на немного оставить своих клопов и примчаться ко мне, пахнущая хлорофосом?

– Что ты – их же тучи! – воскликнула Настя. – Как в анекдоте, помнишь: «Выносил я тахту, да они ее принесли обратно», – Настя засмеялась, – так вот у меня примерно такая же история.

На меня пахнуло беспросветным, родным, затягивающим в омут счастьем, которое покинул я шесть лет назад.

– Позавчера только из Крыма, не могу еще в эту жизнь включиться, – по-домашнему жалуясь, сказала Настя.

– Я вот тоже, – сказал я.

– А в той жизни было замечательно, – мечтательно протянула Настя. – Мы с Алькой мачмалу ели, до дури купались, а вечерами я ходила смотреть кино на турбазу. Последний раз, между прочим, видела «Разбитое зеркало» по Агате Кристи. Там твоя Лизка в главной роли.

– Какая Лизка? – не понял я.

– Тэйлор, господи. Она, кстати, совсем старуха.

– Трагедия не в том, что мы стареем, – пропел я.

– А в том, что остаемся молодыми, – подхватила Настя.

– А что такое мачмала? – спросил я.

– Как тебе объяснить… Что-то среднее между хурмой, яблоком и земляникой.

– Очень понятно объяснила.

– Ладно, – предупреждая ироническую пикировку, Настя прибегла к деловому усталому тону.

– Вот именно, ладно, – сказал я. – Пока ты тут болтаешь, мы с тобой уже раза три могли встретиться.

– Ладно, – повторила Настя. – Не психуй. Мы ведь никуда не торопимся. Мы уже опоздали. Самое время жить спокойно. Чего ты психуешь?

– Ну ты, философ! – заорал я. – Приезжай немедленно, слышишь?

– Что ты, что ты, – ласково проговорила Настя. И вдруг сказала так, как говаривала, когда пальцы ее, сухие, как мотыльки, щекотали мне горло, а голос принимал нежно-издевательски-детские интонации: – Ва-ре-ла… – Она почему-то иронически относилась к моему имени и сознательно перевирала его. – Ну не могу, понимаешь, сейчас не могу.

– А мачмалы ты мне тоже не могла привезти? – крикнул я срывающимся голосом и бросил трубку. Никому, никому, ну никому нет до меня дела!

Отца я застал за четвертым, вероятно, просмотром газет.

– Какие новости? – спросил я.

– Какие новости? – удивился он, делая ударение на первом слове.

– Ну, в газетах-то.

– А-а… Да все то же.

– Зачем же тогда читаешь?

Отец поднял на меня взгляд, пораженный обидой.

– Ох, господи, спаси, – снова вздохнула за спиной мать.

– Ты можешь вообще прекратить вязать? – закричал я, повернувшись к ней. – Можешь ты оторваться от этого проклятого свитера?

– Не могу, не могу я перестать вязать, – стуча кулаками о колени, забормотала она.

– Ну зачем он мне в июне? – сказал я мягко.

– Не могу, не могу я перестать вязать, – голосом, узким от плача, повторяла мать.

Вдруг зазвенел телевизор. Отец повернул ручку. На экране появилась Настя. Она была в белой блузке с черным шнурком, волосы аккуратно уложены на плечах. Ни за что не скажешь, что она занимается мором клопов.

– Ты что – диктором там работаешь? – спросил я.

– Не хами, – ответила красивая Настя. – Не успел проснуться – уже хамит.

Лицо ее от злости приобрело фарфоровую отточенность.

– Я тебе только хотела сказать, что нормальный муж предложил бы помощь, а тебе, как всегда, подавай поцелуи да разговоры на готовенькое.

– Начинается, – протянул я. – Сгинь!

Изображение Насти выплеснулось в белый воздух комнаты и, кривляясь, растворилось. Результативность своей команды я отметил с некоторой досадой.

– Это я ее напугал или она сама отключилась?

– Сама, – ответил отец.