Книга Салтыков, страница 102 – Сергей Мосияш

— Давайте на стол, будем смотреть вместе, — сказал Салтыков.

Бахметев положил тяжелую папку перед генерал-губернатором, стал развязывать замусоленные тесемки.

— Она арестована? — просил Салтыков.

— Да.

— Когда?

— Как только повелели ее величество.

— Почему надо было ждать повеления императрицы?

— Но ее арестовывали не первый раз, были приводы и ранее. Но все как-то с рук сходило.

— Почему?

Бахметев молчал, но Салтыков снова повторил:

— Почему сходило с рук?

— Полагаю, она откупалась, ваше сиятельство. А главное, грозилась своим родственником, как, мол, ему напишу, он вам покажет.

— Кто «покажет»?

— Вроде как вы, ваше сиятельство.

— Я?! — удивился Салтыков.

— Ну да. Она так и грозилась: напишу своему родственнику фельдмаршалу Салтыкову.

— Ничего себе, — пробормотал, смутясь, граф. — И вы верили?

— Как не верить, она ж тоже Салтыкова.

Граф стал листать страницы пухлой, фунтов на десять, папки.

— Ну спасибо, братцы, такую родственницу мне расстарались. Почему-то государыня, и не видя ее, разобралась, так и сказала: «ваша однофамилица». А вы?

Бахметев вздыхал виновато, следил внимательно за листками, переворачиваемыми Салтыковым. Граф задержался на одной бумажке, пытаясь разобрать каракули, видно писанные рукой малограмотного. Бахметев пояснил:

— Это слезница повара ее Арефия, она его одиннадцатилетнюю дочь убила.

— За что?

— Как показывал сам Арефий, за то, что плохо помыла крыльцо. Ну Салтычиха рассвирепела и столкнула ее с этого крыльца, и девочка убилась.

— А где сентенция суда? — спросил Салтыков.

— Там дальше.

Граф стал листать медленно.

— Вот, вот она, — остановил его Бахметев.

Петр Семенович стал внимательно читать постановление суда, и чем далее, тем более изумляясь:

— Позвольте, позвольте, как же так? Арефию же кнут и ссылка? — спросил, оторвавшись от бумаг.

— Вот так, — вздохнул Бахметев. — Она оправдалась, мол, девчонка сама осклизнулась, я, мол, ее и пальцем не тронула.

— Но за что ж тогда Арефию кнут?

— Ну как? Оклеветал дворянку. Да и она потребовала на суде, мол, он повар и пытался ее отравить.

— И судьи поверили?

— Поверили. Дворянка же. И потом, такая фамилия.

— Но были ж, наверно, свидетели?

— Конечно, были. Но, как я полагаю, все боялись против нее свидетельствовать.

— А куда ж вы-то смотрели? — с упреком молвил Салтыков.

— Эх, ваше сиятельство, у меня на разбойников рук не хватает. И потом, не судья ж я, это дело Юстиц-коллегии разбираться: виновна — не виновна.

— И выходит, эта злодейка семь лет мучила, убивала своих дворовых и все время ее оправдывали?

— Выходит, так, — согласился Бахметев. — У нее деньги, у нее связи. Думаете, она одного Арефия законопатила в Сибирь? Там дальше не то пять, не то шесть человек под кнут угодили и в ссылку отправились.

— За что?

— За то же самое, клевету на дворянку. Я полагаю, если б те два мужика, у которых она жен убила, не дошли до государыни, Салтычиха и ныне б на свободе была.

— Интересно, братцы, у вас получается. По всей Москве разговоры идут о зверице Салтычихе, а у судей ровно уши заложило и очи застило.

Салтыков продолжал листать пухлую папку, возмущаясь вслух:

— Не зверь вроде, человек, а хуже любого зверя. А?

— Истина ваша, ваше сиятельство, — соглашался Бахметев. — И чего человеку надо? Ну овдовела, с кем не бывает? Наследовала деревни в Вологодский, Костромской и Московской губерниях.

— Сколько у нее крепостных душ?

— Шестьсот, ваше сиятельство. Вот я и говорю: живи — радуйся. Не у всякого такое богатство есть. А она, эвон, душегубством занялась.

— Скольких она убила?

— Дворовые сказывают, более ста человек, но следствию пока известно лишь тридцать девять убийств, доказанных точно.

— Тридцать девять — это мало? Да? Другой солдат всю жизнь провоюет, а столько врагов не поразит. Как хоть этих доказали?

— Это в основном по показаниям конюхов и гайдуков ее, которые секли провинившихся.

— Что? Гайдуки и засекали людей?

— Да, ваше сиятельство. Их арестовали вместе с хозяйкой, они еще до дыбы во всем признались, мол, приказывала им: «Секите до смерти!» Они и секли. Оправдываются, мол, мы подневольные, что велела хозяйка, то и вершили. Если б, мол, ослушались, сами б под розги угодили б.

— Гм. Хорошее оправдание, — пробормотал, насупясь, Салтыков. — А она? Она-то признает свою вину?

— В том-то и дело, что нет. К ней уж и священника приставляли, тот ей, кайся, мол. А она: «Не в чем мне каяться. Не виноватая я».

— Так и не призналась?

— Не призналась. Ей говорят, вот же показания гайдуков ваших. А она: «Клевета. Не заставляла я их убивать до смерти». Поди докажи. Надеется вновь открутиться.

— Ну теперь уж она не открутится, — сказал Салтыков. — Государыня возмущена волокитой. И гайдукам оправдания не дождаться.

И тут на глаза графу попался лист, исписанный четким почерком, по всему видно, грамотной рукой. Но читать уже не хотелось после стольких ужасов. Взглянул вопросительно на Бахметева: что, мол, это?

— Это, ваше сиятельство, объяснение дворянина Тютчева. Дело в том, что Салтычиха велела его убить.

— Дворянина? За что?

— Уж очень он ей поглянулся, страсть хотела, чтоб он полюбил ее. В общем, домогалась. Она ведь вдовая, мужик нужен. А у Тютчева жена, прекрасная женщина. Зачем ему это чудище? Отверг ее притязания. Так она приказала этим гайдукам убить и его и жену.

— Ты смотри, мало ей своих крепостных, до дворян добралась. А ведь все потачка, Бахметев. Если б засудили по первым ее жертвам, скольких бы людей от смерти спасли. А?

— Это верно, ваше сиятельство. Она вообразила себя неподсудной. Дворовым так и говорила: «Будете жаловаться, вас же накажут. А меня оправдают. У меня такая родня знаменитая».

Салтыков поморщился, как от зубной боли:

— Буду добиваться от Сената, чтоб официально лишили ее дворянского звания и фамилии.

— Конечно, — согласился Бахметев. — На такую фамилию тень бросать очень даже несправедливо.

Но подумал другое: «Эге, граф, коли приклеилось к ней прозвище Салтычиха, тут уж ничем не соскребешь, никакими указами. Многим и имя злодейки неизвестно».