Книга Салтыков, страница 107 – Сергей Мосияш

Не полоном, которым огружались татары многажды дотоле, а тем, что он стал последним для крымских хищников. Именно при Екатерине II был положен конец этому позорному промыслу беспокойных соседей.

При выходе из Сената Петр Семенович увидел у крыльца коляску, пропыленную густо с дороги, запряженную парой. Из нее навстречу ему выпрыгнул генерал.

— Батюшка!

— Ваня! — воскликнул граф радостно.

Обнялись отец с сыном. У старика заблестели слезы в глазах, заметил, как сын оберегал правую руку:

— Что у тебя с рукой?

— А-а, ерунда. Пулей зацепило малость.

— Ранили? Где?

— Под Измаилом.

Заметил на груди сына на Андреевской ленте медаль:

— За что?

— За Кагул [84] , батюшка.

— Ну молодец, ну молодец! — Старик поймал рукой медаль, положил на ладонь, приблизя лицо, всмотрелся в надпись, прочел вслух: «Кагул. Июля двадцать первого дня тысяча семьсот семидесятый год». Рад, безмерно рад за тебя, сынок, и генерал уж. Кем командуешь?

— Кирасирами.

— Значит, тяжелой кавалерией. Прекрасно, прекрасно. Ну что ж, поедем в нашу деревню, тут рукой подать.

Салтыков оглянулся, увидел выходящего из Сената губернатора Юшкова, окликнул:

— Иван Иванович, скажи, пожалуйста, Бахметеву, что я в Марфино отъехал. Ко мне сын с войны прибыл.

— С радостью вас, Петр Семенович.

— Спасибо, Иван Иванович, это действительно большая радость, вернулся с войны живой.

— Я скажу полицмейстеру. Езжайте спокойно, Петр Семенович.

Из коляски вылез денщик генерала, сел на облучок. Отец и сын влезли, сели рядом.

— Езжай, — сказал фельдмаршал.

— Куда прикажете?

— В Марфино, это в сторону Твери.

В пути, вздохнув, молвил сыну:

— Жаль, мать не дождалась, то-то б было радости.

— Когда померла?

— На Троицу. Царствие ей небесное.

Оба перекрестились и молчали до самой деревни. Граф приказал топить баню, чтоб можно было помыться сыну с дороги. Сходили на могилу Прасковьи Юрьевны, постояли в тишине.

Воротившись, сели обедать. На стол подавал старый денщик фельдмаршала Прохор. Он радостно приветствовал молодого Салтыкова:

— Здравия желаю, Иван Петрович. Вот уж мы и в генералы вышли.

— Вышли, Прохор, вышли. А ты все еще бегаешь?

— А как же? Чай, с Петром Семеновичем прошли вместе огни-воды и медные трубы, таперча вот Москвой управляем.

— Ты, Проша, зубы не заговаривай, — добродушно сказал фельдмаршал. — Тащи нам лучше Парашиной наливки малиновой.

— Я думал, после баньки уж, — говорил Прохор. — А то с нее в жару-те тяжко будет.

— Пожалуй, ты прав, Проша, — согласился граф. — Но по рюмке, поди, можно? А?

— Так и быть, — вздохнул Прохор, — по рюмочке примите ради радости. — И принес, поставил бутылку с малиновой наливкой.

— Разлей, Проша, разлей, — попросил Салтыков. — И себе ж не забудь.

Прохор наполнил три рюмки, дождался, когда господа возьмут свои, взял ту, что осталась. Стоял у стола, садиться не смел, знал свое место.

— Ну что, Ваня, — поднял граф свою рюмку. — Как у нас говорят, со свиданьицем нас.

Выпили, принялась за жареных карасей.

— Сказывай, сын, как там воевалось вам ныне?

— Да жаловаться грех, батюшка. Удача нам более сопутствовала в этой войне.

— Удача, сынок, дама капризная, она дуракам не сопутствует. Кто на главном командовании был?

— Первой главной армией командовал сперва Голицын.

— Александр Михайлович?

— Он самый.

— Я б не сказал, что выбор был удачен.

— Почему, батюшка? Голицын неглупый человек.

— Верно, Ваня. Он очень умный дипломат, но вояка… Сумнительно.

— Второй армией Румянцев руководил.

— Ну, этот отчаянный парень.

— Потом Голицына за то, что долго протоптался у Хотина, отозвали в столицу, а армию велели передать Румянцеву.

— А кому он передал свою, вторую?

— Панину Петру Ивановичу.

— Ну, это неплохой командир. Ты в какой армии был?

— Я в первой.

— Значит, под Румянцевым?

— Да.

— Ну и как он?

— Очень решительный и настойчивый. Он нам и на марше покоя не давал. Все натаривал к бою. Вот идем, идем, и вдруг сигнал — три пушечных выстрела, и сразу все полки строятся в каре, словно враг нападает.

— Молодец, Петр Александрович. Умница.

— И верно, батюшка. Так натаривал полки, что перед настоящим боем перестроения происходили, кажется, в несколько мгновений.

— Ах умница! А я вот до такого не додумался, все солдат жалел, мол, впереди сражение, чего их попусту дергать. Я рад, Ваня, что ты под такую команду попал. Очень рад.

— Да. Румянцев всегда говорит: «Врага не считать надо, а искать». И он побивал турок в два, в три раза меньшим числом своих солдат. Под Ларгой, например, Аберды-паша имел восьмидесятитысячный отряд, а у нас было всего тридцать четыре тысячи. Мы их разгромили так, что они побросали свои палатки. Здесь же разбили крымского хана Каплан-Гирея.

— А ты, Ваня, под Ларгой что делал?

— Турки по лощине стали заходить нам с тыла. От Румянцева прискакал посыльный: «Генерал, командующий приказал атаковать янычар, заходящих к нам в тыл». Вот мои кирасиры и показали им, где раки зимуют. Я сам повел их. Рубка была страшная. Не выдержали янычары нашего напора, побежали, да так, что своих пушкарей потоптали.

— А после Ларги?

— После Ларги была Катульская битва. Их разделяло-то всего две недели. На помощь Абды-паше, которого мы разгромили у Ларги, от Дуная уже спешил со свежим войском великий визирь Галил-Бей. У него уже была стопятидесятитысячная армия. Это, считай, в четыре раза больше нашей. На военном совете многие настаивали: «Надо звать Панина со второй армией».

— А где он был в это время?

— Панин был под Бендерами, он их и взял. Но Румянцев сказал: «У Панина своя задача, у нас своя. Будем сами атаковать».