Книга Круглосуточный книжный мистера Пенумбры, страница 35 – Робин Слоун

Несколько балахонов, мимо которых мы проходим, поднимают глаза и, осекшись на полуслове, смотрят на нас большими глазами. «Пенумбра!» – восклицают они, улыбаясь и протягивая ладони. Пенумбра кивает, улыбается и жмет руки. Он ведет нас к незанятому столу невдалеке от кафедры, в мягком полумраке между двумя лампами.

– Вы оказались в особенном месте, – говорит он, опускаясь в кресло.

Мы тоже садимся, распутывая складки своих черных обнов. Пенумбра говорит негромко, сквозь рокот читальни его едва слышно:

– Рассказывать о нем или сообщать кому-нибудь его расположение запрещено.

Мы разом киваем. Нил шепчет:

– Потрясуха.

– Нет, не в комнате дело, – поясняет Пенумбра. – Она, старинная, конечно. Но все подземелья одинаковы: низкий потолок, подвал, сухо, прохладно.

Он замолкает.

– По-настоящему замечательно то, что здесь хранится.

Мы в этом подвале с книжными стеллажами всего три минуты, а я уже забыл о существовании остального мира. Готов спорить, строили это сооружение, чтобы прятаться от ядерной войны. За какой-нибудь дверью обязательно должен быть склад консервированной фасоли.

– Здесь два сокровища, – продолжает Пенумбра. – Во-первых, большое книжное собрание, и во-вторых, один-единственный том.

Он опускает костлявую ладонь на прикованную к нашему столу черную инкунабулу, не отличимую от всех остальных. На обложке тонкими серебряными буквами выведено: MANVTIVS.

– Вот этот том, – говорит Пенумбра. – Это codex vitae Альда Мануция. Нигде, кроме этой библиотеки, его нет.

Погодите-ка.

– Даже в вашем магазине?

Пенумбра качает головой.

– Новички эту книгу не читают. Только действительные члены братства – переплетенные и непереплетенные. Таких немного, и Мануция мы читаем только здесь.

Вот это-то мы и видим вокруг: все эти усердные штудии. Впрочем, я замечаю, что многие из черных балахонов поглядывают в нашу сторону. Может, не такие уж усердные.

Пенумбра, обернувшись на стуле, обводит рукой уставленные книгами стены.

– А это другое сокровище. Следуя по стопам Основателя, каждый член братства составляет собственный codex vitae, или книгу жизни. Это миссия непереплетенных. К примеру, Федоров, уже знакомый тебе… Он кивает на меня.

– …один из них. Когда закончит, он соберет все, чему научился, все свои знания – в такую вот книгу.

Я вспоминаю Федорова и его снежную бороду. Да, пожалуй, он кое-чему научился.

– При помощи журнала, – поясняет Пенумбра, – мы убеждаемся, что Федоров честно добыл свои знания.

Пенумбра поводит бровью.

– Надо точно знать, что он понимает, чего добился.

Ага. А вдруг он просто скормил пачечку книг сканеру.

– Когда его codex vitae одобрю я и примет Первый читатель, Федоров станет одним из переплетенных. И тут он наконец совершит последнее жертвоприношение.

Ага: темный ритуал на Алтаре Подлинного Зла. Я так и знал. Мне нравится Федоров.

– Его книгу зашифруют, напечатают и поставят на полку, – буднично говорит Пенумбра. – До его смерти читать ее не будут.

– Вот отстой, – шепчет Нил.

Я прищуриваюсь на него, однако Пенумбра с улыбкой поднимает открытую ладонь.

– Мы приносим эту жертву от глубокой веры, – продолжает он. – Я это совершенно серьезно. Когда мы расшифруем codex vitae Мануция, каждый член нашего братства, который двинулся по его стопам – то есть создал собственную книгу жизни и надежно ее сохранил, – вновь оживет.

Я изо всех сил сдерживаю ехидную усмешку, что так и рвется расплыться по моему лицу.

– Как это? – спрашивает Нил. – Вроде зомби?

У него выходит слишком громко, и на нас оборачивается несколько балахонов.

Пенумбра качает головой.

– Природа бессмертия загадочна, – продолжает он таким тихим голосом, что нам приходится склоняться к нему. – Но все, что я знаю о чтении и писательстве, подсказывает мне: бессмертие существует. Я его чувствую в этих полках, да и в других.

В телегу про бессмертие я не верю, но чувство, о котором говорит Пенумбра, мне знакомо. Бродя между библиотечными стеллажами, ведя пальцами по корешкам книг – трудно не почуять присутствие спящих духов. Это лишь ощущение, а не факт, но не забывайте (я повторяю): люди верят в странности похлеще этого.

– Но почему вы не можете расшифровать книгу Мануция? – спрашивает Кэт. Да, это ее епархия.

– Куда подевался ключ?

– А, – говорит Пенумбра. – В самом деле, куда?

Он умолкает, переводит дух. И дальше:

– Герритзун был в своем роде не менее замечателен, чем Мануций. Он решил не передавать ключ наследникам. Пять сотен лет… мы обсуждаем его решение.

Он произнес это так, что мне думается: не иначе, в обсуждениях иной раз участвовали пуля или кинжал.

– Не имея ключа, мы перепробовали расшифровать codex vitae Мануция всеми мыслимыми способами, – говорит Пенумбр. – Мы применяли геометрию. Искали скрытые формы. На них построена Загадка Основателя.

Лицо на визуализации – ну разумеется. Я снова чувствую замешательство. Это Альд Мануций смотрел с экрана моего макбука.

– Переключились на алгебру, логику, лингвистику, криптографию… среди нас были выдающиеся математики, – продолжает Пенумбра, – мужчины и женщины, удостоенные премий там, наверху.

Кэт слушает так жадно, что едва не лезет на стол. Такая приманка – неразгаданный шифр и рецепт бессмертия в одном пакете! Меня на минуту пронимает гордость: это я привел Кэт сюда. Гугл сегодня разочаровывает. Настоящее дело тут, в Неразрывном Каптале.

– Вам надо понимать, друзья мои, – говорит Пенумбра, – что методы, по которым работает это сообщество, практически не менялись со дня его основания пятьсот лет назад.

Он указывает пальцем в сторону копошащихся черных балахонов:

– Мы пользуемся мелом и доской, бумагой и чернилами.

Тут его тон слегка меняется.

– Корвина считает, мы должны строго придерживаться этих технологий. Он думает, если мы хоть что-то изменим, то лишимся права на награду.

– А вы, – говорю я, – как обладатель макбука, не согласны.

В ответ Пенумбра оборачивается к Кэт и переходит на вовсе беззвучный шепот.

– Вот теперь о моем предложении. Если не ошибаюсь, дитя мое, ваша компания располагает несметным множеством книг…

Он умолкает, подыскивая слова.

– …на цифровых полках.

Кэт кивает и отвечает свистящим шепотом:

– Шестьдесят один процент всех, когда-либо напечатанных в принципе.