Книга Последний Рюрикович, страница 81 – Валерий Елманов

– А почто ж они так поступили? – выгадывая время, чтобы прийти в себя, спросил Шуйский, лихорадочно соображая, как ему вести себя дальше.

– С горячки, видать, – поморщился Клешнин. – Я уж тестю своему, Григорию Федоровичу, рек в первый же день – повинись, скажи правду. Я сам пред Борисом Федоровичем прощенье хлопотать тебе буду.

– Так-так. А он что?

– Али сам не слыхал? – усмехнулся невесело окольничий. – Уперся, как бык, и ни в какую. Говорит, что царевич сам на нож набрушился.

– Ну, а иде ж настоящий?

– Иди, спроси их, Василий Иванович. Можа, тебе и скажут, а мне дак молчат.

– А пытка на что?

– Чтоб палач все слыхал, да сподручные его?

– И то правда, – Шуйский сокрушенно покачал головой. – А всех ли допросили по делу сему?

– Да нет, не довелось. Вот, к примеру, сторож церковный Максим Кузнецов. Дознались, что он в колокол бить почал. Как, почему – неведомо. Кто велел ему – тож не дознались.

– А сам он молчит?

– Дак нетути сторожа! – воскликнул Клешнин. – Утек, видать. А можа, в земле уже лежит. Знал дюже много. Не по чину.

– Охо-хо, чудны дела твои, господи, – перекрестился Шуйский. – Погодь, Ондрюша, а можа, то колдун какой в дело вмешался?

– Да нет, какой там колдун, – досадливо отмахнулся Клешнин. – Ежели чернокнижник в енту заваруху влез бы, мы б с наговорами какими дело имели али еще с чем бесовским, а то ведь нет ничего. Да и на того мертвого мальца колдун бы беспременно морок навел, чтоб похож тот был на царевича.

– А ежели он не возмог такого. Гроб-то не где-нибудь стоит, а в освященном месте. Опять же и то возьми, что над ним молитвы читает не простой священник, но сам крутицкий митрополит. Вот он и не отважился. Бывает и такое в жизни, вот я тебе случай поведаю. Была у меня в деревне одной хорошая девка. И телом ядреная, кровь с молоком. Так она…

– Да нет, – досадливо отмахнулся опять Клешнин. – Не то это все. Ты мне лучше вот что скажи – как правду делить будем?

– Какую правду? – не сообразил поначалу Шуйский.

– Таку, каку знаем. Какой кусок мыслишь царю-батюшке поднесть, какой Борису Федоровичу?

– Так тут и мыслить неча, – спокойно пожал плечами боярин, который постепенно пришел в себя. – Борису Федоровичу надо рассказать все как есть, без утайки.

– И про подмену?

– И про нее, треклятую, тако же. Про такое таить никак не можно. А главное, – тут он лукаво сощурил глазки, – падем в ноги и повинимся.

– В чем? – испуганно спросил Клешнин.

– То исть как енто в чем? Мы с тобой зачем сюда посланы были? До правды до всей доискаться, ан дельце сие не выполнили: скока людишек ни пытали угличских, так и не дотянулись до ниточки главной – кто сие удумал с подменой, а главное – где сейчас отрок Дмитрий пребывает. В сем и головы покаянные сложим ему на милость. Он, я чаю, любит енто, когда на милость. Глянь, и обсыплет почестями.

– Да за что ж обсыпать-то?

– А тебе что за дело? Лучше ни за что милость получать, чем за что-то в опале быть. Так-то вот, – сделал Шуйский глубокомысленный, чисто житейский вывод.

– А ежели он про Битяговского спросит, тогда как быть?

– Вот тут даже ему всей правды глаголить никак не можно. – Василий Иванович даже хлопнул по столу ладошкой. – Скажем только, что Битяговский в тот час, когда беда с царевичем стряслась, преспокойно сидел у себя в избе вместях с сыном, и людишки его тож кто где были. Но на подворье к царевичу о ту пору никто и лика не казал, так что вины их за гибелью Димитрия никоей нет.

– Ну, а Федору Иоанновичу како глаголить станем?

– А тут и вовсе просто. Скажем, что царевич сам на нож наткнулся, играючись, во время припадка, вот и погиб в одночасье. А главное – подробно поведаем, с каким торжеством хоронили царского сына, каки молитвы читали, каки обряды вершились. Ему енто прежде всего нужно. Так что пред ним не мы, а митрополит Геласий главное слово держать станет.

– Голова, – восхитился Андрей Петрович, – все учел, до тонкостев.

– Ну, а коль и ты согласен, – встал польщенный искренней похвалой окольничьего Шуйский, – стало быть, и ехать пора. Вот тока, – и он посерьезнел, – боюсь, что Нагих всех в Москву еще повезут, допытываться начнут, что да как. Можа, и пощадят твово тестя, коли ты, в знак особой милости, для него леготу каку-никаку у Бориса Федоровича испросишь, а вот Михаиле с Ондреем не миновать пытошного двора.

…И впрямь умен оказался Василий Иванович Шуйский. Повелел боярин Годунов наградить всех, кто там был, и деньгами, и вотчинами за умело проведенное следствие, да за язык, который крепко спрятан за зубами, и благословил их идти на доклад к царю Федору Иоанновичу.

Более того, будучи в большой радости, что Семен Никитич успел отменить свое глупое указание по убиению царевича и все это дело не получило никакой огласки, Борис Федорович распорядился Григория Нагого в Москву не волочь, а сразу отправить в ссылку. Это уж была услуга Клешнину, который на коленях просил Годунова обойтись с тестем поласковей.

А в двадцатых числах мая, аккурат дней через пять после страшных событий в Угличе, пытали городские власти в Москве неизвестных людишек-поджигателей да допытались до одного из них, прозвищем Левка-банщик, что давал ему деньги за поджог Иван Михайлов, слуга Афанасия Нагого, что в Ярославле. А убыток поджигатели причинили немалый – сгорел весь Белый город.

То ли злобствовал Афанасий Федорович, что не удалось взбунтовать Ярославль – помешали царские приставы, и даже закадычный друг, аглицкий посол Джером Горсей, не смог помочь, то ли просто был у него такой уговор с иезуитом, только ничего из этого у них не вышло и получилось даже еще хуже. Из-за неудавшегося бунта в темнице очутилась вся его семья.

Михайлу же с Ондреем Нагих свезли на пытошный двор и там принялись жечь каленым железом, вздергивать на дыбу да хлестать кнутом. Вначале речь шла только об их измене государеву престолу, да еще допытывались, кто был с ними вместе и измышлял ту измену.

А затем как-то заглянул на пытошный двор сам великий боярин Борис Федорович Годунов. До него там побывало много гостей, любопытствуя, как да что, да когда изменщики сознаются в своих преступлениях. Случалось, и помногу заходили, до того скучивались – стоять тесно было, и главный кат аж ругался вполголоса, что, мол, и кнутом замахнуться как следовает места нету – того и гляди, кого-нибудь из именитых бояр заденешь, дак потом крику не оберешься.

Но Годунов зашел один. Возничий да ухабничий остались снаружи, а вскоре туда же вышел и главный кат со своими подручными, весело жмурясь на солнце. Да и как не веселиться, коли милостивый боярин выделил каждому по цельному ефимку, глядючи на их тяжкий труд, и повелел выпить за здоровье великого государя-батюшки Федора Иоанновича, живи он еще сто лет.