Онлайн книга «Стоянка запрещена»
|
Он находился, вероятно, недалеко, спецназ домчался быстро. – Тарабанят в дверь, – воскликнул дядька, – ломают замок, кричат, что милиция. Вы способствовали? Сексотка! А ещё детей учит! – Сталин! То есть как вас там… Быстро в туалет. Сели на горшок, в смысле – на унитаз. Простите за натурализм, но штаны спустите, будто вы по надобности. И обязательно – слышите? обязательно! – трубку на рычаг положите! У них против вас законов нет. Бегите! Я шлёпнула трубкой в гнездо с таким чувством, словно отдала приказ о пуске ракет по целям собственной армии. Будет мне и за ракеты, и за предательство корпоративных интересов. Игорь, который вёл передачу, фильтровал звонки граждан, помнил о рекламных паузах и музыкальных проигрышах, покрутил пальцем у виска: чокнулась! – Не выдавай меня, – тихо попросила я. – Научу архаичным идиомам, которые девушек зомбируют. В штабеля укладывают. Как в поезде, представь: плацкартный вагон – идёшь по проходу, а слева и справа лежат красотки – все твои. – Честно? – изумился наивный Игорь, щёлкнув каким-то тумблером (надеюсь – правильно щёлкнув…). – Зуб даю! Миновав «Столовку», отправилась прямо домой. Каждые две минуты я набирала сотовый Кости. Не продюсеру же звонить! Костя ответил, когда я через силу поглощала заказанный мною и приготовленный бабушкой обед – супчик вегетарианский. – Извини, не мог ответить, – быстро говорил Костя. – Ты не поверишь! Врываемся: пять мужиков в бронежилетах – как Ходорковского ломать! – следом Сеня, фээсбэшники… Я, понятно, в первые ряды полез. – Понятно, без бронежилета. – Ага. Декорации: хрущёба, район Черёмушек, знаешь? – Конечно. После Москвы, в шестидесятые годы, новостройки в областных и районных центрах стали называть Черёмушками. Красивое, милое слово, замечу. – И что террорист? – спросила я, замерев. – На толчке сидел. Представляешь? Дверь выбили, она на честном слове держалась, пять гренадёров с автоматами наперевес, комнаты зачистили, толкаемся, друг другу мешаем, на ноги наступаем. Никого! И только в сортире обнаруживаем сморчка, который нужду справляет. И лыбится дедок, глазами хлопает: «Мальчики, не пожар ли?» – Значит, он сообразил и штаны снял! – воскликнула я. – Молодчина! Повисла пауза. Я поняла, что выдала себя с головой. – А-с-я-а! – простонал Костя. – Зачем? – Мне жалко его. Вдруг это больной человек? – На всю голову. – Костя, Сталина не били? – Да никто и не собирался его мордовать. Запугать хотели. Что, впрочем, и сделали. По полной программе. Ещё и заставили бумагу подписать – филькина грамота, конечно, – что больше не будет на радио звонить. – Он всё-таки больной психически или здоровый? – Он старый и одинокий. По телефонам соседей и приятелей звонил. Напрашивался в гости и атаковал нас. Дедку адреналина не хватало. – Несчастный! У пожилых людей бывает форма психического расстройства, которая называется бред ущерба и обнищания. Это когда старику кажется, что все его обкрадывают: пришла соседка – из холодильника масло сливочное унесла, невестка заезжала – сотню рублей из кошелька вытащила, зять продукты привёз, так банку солёных огурцов умыкнул. С двоюродной сестрой моей бабушки то же самое было. Настолько достоверно жаловалась, что участковый врач стала родственников стыдить: как вам не совестно старушку обворовывать? А потом к специалисту обратились, который про бред ущерба и обнищания растолковал. Только забыл сказать, как с ним бороться. Из благих побуждений родственники собрались и коллективно бабушке свою невиновность доказали, а через неделю она умерла. – Не улавливаю аналогии. – Бабушка на том самом адреналине, про который ты упомянул, жила, страстями питалась. Они кончились, и умерла от стыда. – Хочешь сказать, что Сталину надо было позволить и дальше вопить в эфире? Развитие идей Достоевского! У того слеза ребёнка, а у тебя сопли маразматика. – Костя, не злись, пожалуйста! – Всех ей жалко! Ну всех! – «Ей» – это мне? – Опять, да? Замучила своим русским языком. Полдня тренируюсь: одеть – кого? надеть – что? Пошли помехи – это Костя мотает головой. Он всегда так делает, когда переполняют эмоции. Словно вытряхивает из себя избыток чувств. – Дай мне совет, – попросила я. – Написать заявление об уходе? Его пишут внештатные сотрудники? – С какой стати? – Предала корпоративные интересы… – Никто не узнает. – Игорь слышал… – Не беспокойся, Игорьку законопатю уши. – Ты хотел сказать: язык подвяжу? Бесполезно, все равно проговорится. Хотя чего мне бояться? С моральной точки зрения, не раскаиваюсь. Работа и деньги найдутся… когда-нибудь. Хотя радио… – Твоя стихия, – договорил Костя. – Не паникуй, всё будет хорошо. Пока ты мямлила и рефлексировала, я думал: говорить тебе, что радиостанция в лице Сени заинтересована в Асе Топорковой больше, чем Ася в них? Самое забавное: сказал бы – ты не поверила. – Конечно! Мне хотелось говорить, и говорить, и говорить с ним, водить ложкой в остывшем супчике и делиться мыслями, которые мне самой кажутся интересными, но вовсе необязательно покажутся любопытными посторонним людям. Всем, кроме Кости. – Извини! – сказал он. – Спешишь? – Не то слово. До свидания, богиня! – Так меня не называй! – потребовала я капризно, воруя у Кости время. – Неужели обидно? Я от чистого сердца. Ладно! Другой вариант: «Пока, девушка-сюрприз!» Встретимся в понедельник. Запикали короткие гудки. Я отстранила трубку от уха и уставилась на неё как на волшебную палочку, которая перестала действовать. – Разогреть? – спросила бабушка, которая всё это время находилась на кухне. Отслеживала мой процесс поглощения сиротского обеда и внимательно слушала наш разговор с Костей. – Кого разогреть? – не поняла я. – Суп. – Кто суп? – Девонька, ты влюбилась, – заключила бабушка. – Я-то голову ломаю, почему внучка аппетит потеряла. Константин, да? Хороший мальчик, зразы кушал при помощи силы воли. – Чего-чего, а силы воли у него с избытком. Лучше бы подрос, на полголовы меня ниже, на двадцать кило легче, – вырвалось у меня признание. – Ой, девонька, разве мужа по габаритам выбирают? Не диван, поди. Вот Прохиндей был. Красавчик, но дрянь. А дедушка твой? До плеча мне только и доставал. – Ага, это у нас семейное… Бабушка, оставим этот разговор. Костя мне друг и ничего более. |