Книга «Нехороший» дедушка, страница 21 – Михаил Попов

Юмор же нашей ситуации в том, что вдруг на обычном институтском банкете, самая что ни на есть густая история вырастает из черной чащи бород в натуральную величину и норовит схватить тебя за горло реальными староверскими руками.

В общем, у каждого свой Арзамасский ужас, пошутил я, демонстрируя начитанность.

Она, конечно, завела песню о том, что человек без прошлого, и народ без прошлого — это и не человек, и не народ. Что «былое грядет».

Да, уважаю, уважаю я все это — и Карамзина, и Соловьева, и Минину с Пожарским кланяюсь, не говоря уж про Курскую дугу. Но самому мне лично лень и скучно рыться в архивах и выращивать карликовые генеалогические дерева.

Василиса решила после той ночи, что она меня спасет от моего же беспамятства. Она раскопает все о моих предках, она заставит меня обернуться и вглядеться. «Падение нравственности начинается в тот момент, когда культ предков заменяется культом потомков».

Про потомков я промолчал. В Москве мы больше не встречались. Только телефонные контакты. Я не скрывал от Василисы, что веду жизнь определенного рода. Она относилась к этому со спокойной иронией. Считала, что переживет все мои мелкие, лишенные исторической перспективы увлечения. И она принесет мне в приданое хорошо исследованную историю моего рода.

В моменты слабости я думал — а вдруг она права? Ведь не страшненькая, даже милая. Со своей жилплощадью. Образованная. Вяжет. Хорошая жена, хороший дом…

— Я получила ответ из Барнаульского архива, не надо бросать трубку, там правда имеется очень интересный поворот.

— Извини, Василиса, мне совсем-совсем не до этого.

— Это не то, что ты думаешь!

— Я вообще не хочу сейчас думать в этом направлении. И не могу. Я устал, лег спать, заболел и ушел. Если считаешь нужным обидеться, обижайся.

Последнюю фразу я не сказал вслух, только подумал, но она ее явно услышала.

— Ладно. Выберем более подходящий момент.

Я с облегчением вытянулся на диване. За окном ветер качал березку, и свет фонаря, стоявшего за нею, превратился в безумную азбуку Морзе. Кто-то трагически информированный пытался сообщить мне явно неприятную новость. Все хотят довести до моего сведения какую-то чепуху в последние дни. Вот и Василиса. Надо ей позвонить как-нибудь, нехорошо обижать хорошего человека. Но если позвонить, она вообразит, что наши «отношения» развиваются.

Нет, никакой истории и никаких историй сегодня.

Как только я это решил, подал голос подполковник. По-хорошему, надо бы просто послать его — негрубо, так же аккуратно, как Василису. Ну что, что он мне может сделать? Можно ведь просто пойти в ближайшее отделение милиции и накатать какую-нибудь бумагу. Пошлю, но не прямо сейчас. Сейчас нет сил.

— И это все? — спросил он, выслушав мою информацию про автобусный взрыв и воскресшего в воображении Майки Вивальди. Кстати, само предположение Майки его не рассмешило, реакция относилась к скудости добытых сведений по взрыву. Он сказал, что «все это» он узнал, сидя в своей камере.

— А вы все еще в камере? — не удержался я.

— А где же мне еще находиться, дорогой?! Она на первом этаже, отсюда не выпадешь с балкона, и самосвал сюда не въедет.

— Пожалуй.

— Кроме того, раз я в камере, то нахожусь не только под защитой, но и как бы под следствием. У нашего дедушки, а он, чувствуется, законник, нет оснований на меня ничего такого насылать. Вдруг меня еще покарают в законном порядке? — Он помолчал. — Если он уже знает, что третьим был я.

Чтобы что-то сказать я промямлил:

— Да дедушка этот…

— Что, есть новые идеи?

— Нет. Я заходил к нему.

— И?

— Его нет.

— Кто бы мог подумать! — Тон был настолько уничижительный, что я ринулся доказывать, что я не совсем ничтожество, хотя это было совсем не в моих интересах в данном случае. Выложил и про Кувакинский дворец, и про сталинский институт, и напомнил, что трагический наезд совершился именно в тех местах. А там такая антенна. Толком еще не успел закончить доклад, как подполковник вскрикнул:

— Он там!

Я опять прикрыл трубку и застонал. От ненависти к себе. Что за гнусное свойство характера, притворялся бы и дальше неспособным дебилом, мент бы и отлип. Так нет, надо блеснуть сообразительностью. Теперь расхлебывай.

Что и оказалось.

— Завтра поедешь туда.

— Куда? Я не знаю, что там сейчас, — соврал я.

— За ночь я все выясню.

— Если там просто руины какие-нибудь…

— Там не руины. Там учреждение. Лечебное. Повторяю, твое появление будет подготовлено. Разведаешь, присмотришься. Ты парень сообразительный, я вижу.

— Не могу.

— Брось.

— Я не хочу!

— А это ты вообще брось!

— У вас же куча народу — сыщики, или, как их, опера.

— Слишком долго вводить в курс дела. Да и ржать вдруг начнут. Они и так мне идут навстречу с этой камерой. Требовать от них еще воображения — слишком. А ты не волнуйся, пойдешь под прикрытием, мое слово кое-что значит на прилегающей территории. Я бы, понимаешь, сам, но нельзя же мне выходить на открытое место.

Пока он это говорил, я во все более ярких и реальных образах представлял себе, сколькими неприятными хлопотами и даже неизвестными опасностями грозит эта прогулочка. Да, боюсь, и Ипполит Игнатьевич не будет рад, если я его отыщу. Если он в «имении». Может получиться что-то вроде предательства с моей стороны. Вдруг он там прячется.

— Нет! — сказал я решительно. Страх оказаться стукачом и наводчиком на секунду сделался сильнее страха перед подполковником. Так часто бывает у людей из нашей среды, их порядочность — результат выбора между двумя гадостями.

Марченко сразу понял смысл этого моего душевного извива. Самое противное было в том, что съехав в омут рефлексии: предательство — не предательство, я как бы признал важный практический факт — старик скрывается возле антенны. С чего я решил, что это так?! Но тут уж ничего нельзя было поделать, что называется — заиграно.

— Не ной, деда не тронем, ничего ему не будет.

— Почему это?

— Да я тут думал-думал — никакой он не мститель, и в этих делах с балконом и самосвалом впрямую не виноват. Сам прячется от страха.

— Но если он ни при чем, зачем он вам?

— Что-то важное он наверняка знает. Зна-ает. Твоя задача сказать ему, что бояться ему нас нечего. Пусть идет к нам, будем вместе бояться.

Я согласился подумать.

Подполковник сказал, что пришлет машину, и положил трубку.

Уже через пять минут я звонил ему, чтобы все-таки отказаться. Ну ни с какой точки зрения мне не следовало мчаться в ту дыру. Кто решил, что он — там? Двенадцатилетняя девчонка и полурехнувшийся подполковник. А если они каким-то чудом правы, и я, предатель, выдам ненормальному менту беззащитного, несчастного старика на расправу? Уверения, что они его не тронут — вранье! Кругом дрянь!