Онлайн книга «Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева»
– Нет, нет, я с самого начала не мог привиться в обществе, – говорил он с легкой улыбкой, которая не сходила с его тонких губ. – Я споткнулся с первого шага. Многочисленное общество сидело за роскошным ужином, перед которым наш слух услаждала известная певица, воспроизводившая романсы Вяльцевой. Хозяйка во главе стола, закатывая глаза, повторяла слова романса: И в душу вошел ей чужой, — Ему безотчетно она отдалась… Какие чудные слова – «И в душу вошел к ней!..» Я не выдержал: – Интересно знать, – шепнул я соседу, – через какую щелку пролез к ней в душу этот негодяй? Этого было довольно. Все разом ополчились на меня, я был изгнан общим взрывом негодования, и более уже меня не приглашали. Ковалевский с утра выпивал одну рюмочку и закусывал, гостеприимно угощая своих спутников чудным малороссийским салом, которое молоденькая женка присылала ему из родных мест. Потом оставлял старшего офицера на батарее, а сам, в сопровождении обожавшей его молодежи, скакал на наблюдательный пункт, не обращая большого внимания на обстрел. Но вот однажды оба его спутника явились ко мне глубоко потрясенные. – Он убит! – Каким образом? – Когда мы подъезжали к наблюдательному пункту, над его головой пролетел тяжелый снаряд. Он сделал безнадежный жест рукой и свалился с коня, как подкошенный. Его подняли уже без малейших признаков жизни. – Последствия сердечного шока, господин полковник, – докладывал старший врач, кровный еврей, как все его окружение, опытный и деловой человек. – Несомненно, причиной был пролетевший снаряд, но он не причинил ему ни ранения, ни контузии. Шок, типичный шок! Но вы не беспокойтесь: мы выдадим покойному свидетельство о смерти от контузии, и жена его получит всю пенсию, положенную после убитого мужа. Иначе она не получила бы ни копейки. Один из вольноопределяющихся поехал в Нежин с гробом и документами, а место убитого заступил молодой капитан Безчастнов. Увы, также ненадолго! В последовавших случайных боях 3-я батарея оказалась в отделе неподалеку от нас. Сражения носили нерешительный характер, позиции переходили из рук в руки. Неожиданно оба молодые офицера 3-й батареи ворвались ко мне. – Господин полковник, капитан Безчастнов пропал без вести! – Как так? – Сегодня наши позиции переходили три раза из рук в руки. Все мы стояли на наблюдательном пункте, то поддерживая атаку, то задерживая противника. Безчастнов заметил, что наши рассыпались под натиском австрийцев, и, видя, что у них нет офицеров, бросился сам и увлек бежавших в атаку. Разгоряченный преследованием, уже в темноте он остался где-то во взятых им окопах. – А вы? Как же вы бросили своего командира одного, не зная даже, наверное, убили ли его? – Но ведь он сам… С ним невозможно было спорить, у него невыносимый характер… Вот вам свежеиспеченная мораль ускоренного выпуска… – Телефонисты! Немедленно передать всем соседним частям: «Сто рублей и георгиевский крест тому, кто доставит сюда живым или мертвым капитана Безчастнова, павшего при взятии 3-й линии австрийских окопов несколько часов тому назад». Долго ждать не пришлось. Еще до полуночи меня вызвали по спешному делу. За дверями стоял пехотный солдатик в полном походном снаряжении и с винтовкой в руках. – Честь имею явиться за получением креста и ста рублей! Так что мы их доставили в перевязочный пункт! Дело было так. По следам атаковавших солдатик добрался до нейтральной зоны, где не оказалось никого, кроме убитых и раненых. Там, во второй линии, он нашел Безчастнова прислонившимся к раненому австрийцу. Пуля пронизала ему затылок, но он был еще жив. Солдатик взвалил его себе на плечи и доставил в перевязочный пункт. …Он выжил после этой ужасной раны. В конце 16-го года, когда я заехал за женой в Петербург, он явился ко мне на квартиру в сопровождении своей молоденькой женки. Он совершенно поправился, но «потерял азбуку» и теперь только она добралась с ним снова до конца алфавита. За этот подвиг он получил золотое оружие и, как я полагаю, уже не вернулся до конца войны. Наступившее затишье позволило мне еще раз съездить в отпуск; на этот раз при возвращении я решил взять к себе мою Алю. Только слепые не могли видеть уже, куда клонится все это, и, что бы то ни было, я решился не расставаться с нею более. Петербург уже обратился в огромный тыловой центр. По улицам бродили солдаты и люди в военной форме, трамваи были забиты. Все волновались, проклиная растущую дороговизну. Комментировались «филиппики Милюкова» [134] , в последних словах явно атаковавшего Императрицу открытыми намеками на связь с врагами. Консервативное министерство (в том числе мой двоюродный брат М. А. Беляев в качестве военного министра), видимо, не могло справиться с положением. В Ставке лихорадочно приготовлялись к новому прорыву, не замечая, что вся страна готовилась к чему-то совершенно иному. Безобразия Распутина, совершаемые на глазах у всех, доходили до Геркулесовых столпов и производили тяжелое впечатление даже на самых преданных монархистов… Махочка очень неохотно расставалась с Алей. Но у них самих уже назревало решение уйти в монастырь; они уже вели об этом переговоры с Лаушинским подворьем. Ангелиночка с Лилей, дочерью старшего брата, которая тоже впала в пиэтизм, все время бегали туда, изображая послушниц. Накануне отъезда к нам зашел С. Ф. Ольденбург. Он был ровесник с Махочкой, часто встречался с нею когда-то в Варшаве, где он кончал гимназию, и очень высоко ценил ее чистую христианскую душу и просвещенные взгляды. И теперь, после стольких лет, они нашли многое, о чем поговорить. Разговор шел, главным образом, на отвлеченные темы, касался и Франциска Ассизского [135] , и народного взгляда на сущность любви: «люблю-жалею». Прощаясь, я не выдержал и навел разговор на милюковское выступление. – Но где же его доказательства? – Доказательства у него в кармане! – И он еще не арестован? – Он находился там, где его невозможно арестовать: в английском посольстве… В 1923 году, уже находясь в Буэнос-Айресе, я прочел в лучшей южно-американской газете «La Prensa» сообщение о выступлении графа Дугласа, представителя стариннейшего шотландского рода. Он взял под свою защиту оклеветанное имя русской Императрицы и доказывал, что телеграмма об отъезде лорда Китченера в Россию, послужившая основой милюковских обвинений, была передана Вильгельму двумя телеграфистками-еврейками, работавшими в Англии. В первой инстанции граф выиграл. Обвиняемые перенесли процесс во вторую, где, по словам «Пренсы», он проиграл. Но удивительно: Бейлис тоже был оправдан. |