Книга Красная змея, страница 71 – Питер Харрис

На пороге возник сутулый человечек с подсвечником, на котором потрескивал оплывший огарок. Огонек оказался таким крошечным, что прихожую было едва видно. Гость и привратник в потемках принялись карабкаться по крутой лестнице со скрипучими изношенными ступенями.

— Наверху уже давно с нетерпением ожидают вас, — проворчал прислужник и отодвинулся в сторону, чтобы пропустить гостя вперед.

На втором этаже освещение было столь скудным, а ступеньки — столь высокими, что продолжать подъем представлялось опасным для жизни.

Стены в мансарде потрескались и потемнели от времени. С потолка угрожающе свисали ошметки гипса, так что проглядывала деревянная оплетка. Шестеро мужчин сидели на грубых табуретах вокруг стола с остатками трапезы. Светильник, свисавший с потолочной балки, да толстая свеча с наплывами воска, стоявшая посреди стола, освещали комнату, но обстановка здесь была весьма мрачной. Теням в этом помещении отводилось гораздо больше места, чем свету.

— Наконец-то, Брошар! — воскликнул человек с огромным сизым носом.

— Я спешил как только мог, но старался никого не навести на след. В такие часы парижские улицы — не самое лучшее место для прогулок…

— Довольно болтовни! — оборвал человек, сидевший в торце стола. — Какие новости?

— Приговорен тремястами восемьюдесятью восемью голосами против трехсот тридцати четырех!

— Гражданина Капета отправят на гильотину! — возрадовался носатый, поднял бокал с вином, и все присутствующие поспешили радостно с ним чокнуться.

— Рассказывай, как все было!

— Погодите, сначала выпьем. Держи бокал, Брошар. Это событие надо отпраздновать должным образом!

Собравшиеся трижды выпили за смертный приговор тому, кто совсем недавно именовался Людовиком Шестнадцатым и был абсолютным монархом Франции. Вихрь, поднявшийся три года назад, с корнем вырвал древо французской монархии. Это была революция, не имевшая аналогов в мировой истории.

— Наши люди отлично поработали, — объявил Брошар, как только утихло общее ликование. — В какой-то момент ассамблея заколебалась. Многие депутаты согласились с доводами жирондистов, кричавших, что республика не должна пачкать руки в крови Людовика Капета. Мол, общественные институты, порожденные революцией, достаточно сильны, чтобы позволить себе то самое милосердие, о котором ничего не ведомо обвиняемому. Люди, выступавшие за отказ от казни, утверждали, что революция ничего не выиграет от убийства короля. Тогда мы с трибуны для публики принялись кричать обратное, и атмосфера начала накаляться. Мы добились того, что депутаты, выступавшие против гильотины для Капета, были освистаны и опозорены. Почти всем им, за исключением самых нахальных, пришлось попридержать язык.

— Как вел себя герцог Орлеанский?

— Выступление Филиппа Эгалите явилось ярчайшей вспышкой в этих дебатах.

— Что же произошло? — раздался нетерпеливый вопрос.

— Двоюродный брат Людовика Капета обрушился на обвиняемого с самой разгромной речью. Это было похоже на порыв урагана, отметающий всякие сомнения. Я сам видел, как многие депутаты, пошедшие на поводу у жирондистов, аплодировали этому оратору.

— Значит, герцог выполнил обещание, — заметил один из гостей.

— Как мне показалось, он сделал более того, что можно было бы ожидать по самым смелым прогнозам. Гильотина королю — это в первую очередь последствие его выступления. Герцог был беспощаден. Обвинения, исходившие от члена семьи, прозвучали убедительнее, чем все прочие речи. Пламенная риторика Филиппа Эгалите затмила речи таких прославленных трибунов, как Робеспьер и даже сам Марат. Не будет преувеличением, если я скажу, что смертный приговор во многом явился делом его рук.

— Хотел бы я его послушать! — заявил один из присутствующих.

— Когда он закончил свою речь, в зале воцарилось гробовое молчание. Многие просто не верили своим ушам.

— Герцоги Орлеанские никогда не доверяли Капетам. Они много раз пытались сбросить их с трона, как здесь, так и в Испании. Весьма заметные исторические события отмечены соперничеством этих двух родственных ветвей. Ты общался с кем-нибудь после голосования?

— Так, перекинулся парой слов кое с кем из наших. Но могу сообщить, что главное чувство в ассамблее — эйфория от случившегося. Озабочен только Гобелен.

— Чем же?

— Он опасается, что в дело вмешаются европейские монархи, которые станут давить на правительство. Еще он не уверен, как народ отреагирует на этот приговор. Кое-кто полагает, что ассамблея переступила запретную черту.

В мансарде повисло тревожное молчание. Тишина стояла такая, что мужчины слышали посапывание привратника, спавшего этажом ниже.

— Дата казни уже назначена? — спросил носатый.

— Если что-то и было решено, то мне об этом неизвестно. Я покинул ассамблею, чтобы принести вам радостную весть. В ассамблее царило полное смятение, чувства перехлестывали через край.

— Кто-нибудь плакал по Капету? — Этот вопрос прозвучал несколько странно.

— Нет, вот этого не было. Однако многие остались недовольны результатами голосования.

— Что это значит?

— Триста с лишним депутатов проголосовали против казни.

— В таком случае мы не должны терять ни минуты. Нам нужно мобилизовать все силы, а времени совсем мало.

Человек, произнесший эти слова, хлопнул кулаком по столу и довершил свою мысль:

— Лучший способ избежать нежелательных выступлений — это не оставить времени на их подготовку! Казнь этого мерзавца должна состояться как можно скорее.

Оратор покинул трибуну под гул аплодисментов своих единомышленников, уселся и попросил стакан воды. Этому человеку было жарко, его лицо, отмеченное печатью оспы, сильно раскраснелось. Вместе с водой народному трибуну передали записку.

Он ничего не спросил, развернул листок и прочитал несколько повелительных слов, продиктованных явно в спешке:

«Нужно встретиться. Магистр ждет тебя в условленном месте».

Максимилиан Робеспьер поднял голову к скамьям для публики, кого-то там увидел и ответил легким кивком на едва различимый знак. Человек, приславший ему короткое послание, поднялся, накинул на плечи плащ и побрел сквозь толпу, встречавшую шиканьем и аплодисментами жаркие дебаты жирондистов и якобинцев.

Отношения этих партий становились все более напряженными. Особым успехом пользовались выступления так называемых монтаньяров — самой радикальной группы якобинцев.

Политик, собиравший самый большой урожай страстей на скамьях, отведенных для простого люда, внушавший больше всего страху своим врагам, один из наиболее пылких ораторов, потерял всякий интерес к дебатам и покинул свою ложу. Арест поэта Шенье, названного врагом революции за свои реакционные стихи, в это утро не состоялся. Робеспьер отложил его на несколько часов.