Книга Экстренный случай, страница 40 – Майкл Крайтон

– Чем кончились поиски? – спросил я.

– Ничем. Больницу перевернули вверх дном, но без толку.

– А прежде такое бывало?

– Кажется, да. Несколько лет назад. Но тогда сперли всего две ампулы, а на этот раз взяли по-крупному.

– Какой-нибудь фельдшер?

Хэммонд пожал плечами:

– Это мог быть кто угодно. Лично я думаю, что зелье взяли на продажу: слишком уж много унесли. И очень рисковали. Как ты думаешь, можно ли вот так запросто забрести в амбулаторное отделение Мемориалки и спокойно вынести под мышкой коробку, набитую склянками с морфием?

– Нет, думаю, что нельзя.

– Чертовски дерзкий малый.

– И куда ему столько?

– Вот именно. Поэтому я и думаю, что морфий взяли на продажу. Это было тщательно подготовленное похищение.

– Значит, кто-то со стороны?

– Ну, наконец-то! Это самый интересный вопрос. В больнице считают, что дельце провернул один из работников.

– А улики?

– Ни единой.

Мы поднялись на крыльцо дома.

– Это очень, очень интересно, Нортон.

– Да уж надо думать.

– У вас там кто-нибудь сидит на игле?

– Из персонала? Нет. Говорят, одна девчонка из кардиологии ширялась амфитамином, но с год назад бросила. Тем не менее ее взяли в оборот. Раздели, искали следы уколов. Ничего не нашли.

– А как насчет…

– Врачей?

Я кивнул. Врачи и наркомания – запретная тема. Не секрет, что среди нашего брата есть любители зелья. Как не секрет и то, что врачи довольно часто кончают самоубийством. Психиатры, например. Самоубийц среди них в десять раз больше, чем среди людей, не связанных с медициной. В пропорции, разумеется. Гораздо менее известен классический синдром врача-отца, когда сын наркоман, а отец снабжает его зельем. И оба довольны. Но говорить о таких вещах не принято.

– Насколько мне известно, врачи ни при чем, – ответил Нортон.

– Никто не увольнялся? Может, медсестра или секретарша?

Хэммонд усмехнулся.

– Что-то ты больно суетишься.

Я пожал плечами.

– Думаешь, тут есть связь с гибелью девушки?

– Не знаю.

– Вряд ли это звенья одной цепи, – сказал Хэммонд. – Но мысль интересная.

– Да.

– Чисто теоретически.

– Разумеется.

– Я позвоню тебе, если что-нибудь выясню, – пообещал он.

– Да уж, будь добр, – пробормотал я.

Мы подошли к двери. Из дома доносились звуки, сопутствующие любой веселой вечеринке – звон бокалов, смех и гвалт.

– Желаю успеха в битве, – сказал Хэммонд. – Надеюсь, ты победишь.

– Я тоже надеюсь.

– Так и будет. Только не бери пленных.

Я улыбнулся.

– Это противоречит Женевской конвенции.

– Ничего. Война-то совсем крошечная.

* * *

Хозяином вечеринки был Джордж Моррис, старший стажер терапевтического отделения Линкольновской больницы. Он уже заканчивал стажировку и готовился открыть частную практику, так что сегодня Моррис, можно сказать, устраивал себе «отходную».

И устраивал очень славно. Он сумел создать ненавязчивый уют, который, надо полагать, едва ли был ему по карману. Мне вспомнились банкеты промышленников, запускавших в производство новые изделия. В каком-то смысле именно это и делал сейчас Моррис.

Двадцативосьмилетний Джордж был женат, растил двоих детей и сидел по уши в долгах. Впрочем, любой врач в его положении задолжал бы не меньше. Ему предстояло выбиваться в люди, а для этого нужны пациенты. Коллеги-поставщики. Консультации. Иными словами, он нуждался в добром отношении уважаемых местных врачей – вот почему созвал в гости две сотни эскулапов и начинил их лучшими бутербродами, какие только нашлись в ближайшем ресторане, да еще нагрузил под завязку самой дорогой выпивкой.

Я был польщен приглашением на это сборище. Что проку Моррису в патологоанатоме? Мы возимся с трупами, а трупы не надо направлять к узким специалистам. Джордж позвал Джудит и меня, потому что считал нас своими друзьями. По-моему, на этой вечеринке мы были его единственными приятелями.

Я оглядел комнату. Здесь собрались заведующие отделениями почти всех крупных больниц Бостона. И стажеры с супругами. Женщины сбились в кучку в уголке и болтали о детях. Врачи тоже держались вместе, в зависимости от специальности и места работы. Забавно было наблюдать такое четкое профессиональное размежевание.

В одном углу Эмери доказывал преимущества малых доз йода-131 при гипертериозе; в другом Джонстон рассуждал о печеночном давлении; в третьем Льюистон, по своему обыкновению, бормотал о бесчеловечности электрошоковой терапии при лечении депрессий. Из девичьего уголка то и дело долетали словечки типа «прививка» или «ветрянка».

Джудит стояла рядом со мной. В голубом платье с открытой спиной она выглядела совсем юной. Джудит сноровисто заправлялась шотландским виски (она любила пить залпом) и, кажется, готовилась примкнуть к компании докторш.

– Иногда мне хочется, чтобы они говорили о политике, – сказала она. – О чем угодно, только не о медицине.

Я улыбнулся, вспомнив изречение Арта о том, что врачи «бесполитичны». Он имел в виду, что они политически безграмотны. Арт говорил, что врачи не только не имеют четких политических убеждений, но и не способны их иметь.

«У них, как у военных, – сказал он однажды. – Политические пристрастия – признак непрофессионализма». Арт, по своему обыкновению, преувеличивал, но доля истины в его словах была.

Я думаю, что Арт любит сгустить краски, ему нравится злить, шокировать, поддразнивать. Такой уж он человек. Но, по-моему, его как магнитом тянет к той тоненькой линии, которая отделяет истинное от ложного, правду от преувеличения. Поэтому он все время роняет какие-то замечания, а потом наблюдает, кто и как реагирует на них. Особенно если он в подпитии.

Арт – единственный знакомый мне врач, который напивается допьяна. Все остальные поглощают чудовищные количества спиртного, но оно не оказывает на них никакого видимого действия. На какое-то время они становятся не в меру болтливыми, потом начинают клевать носом, и все. Но Арт бывает по-настоящему пьян. И в этом состоянии ведет себя особенно задиристо и безобразно.

Я этого никогда не понимал. Одно время мне казалось, что Арт страдает патологической интоксикацией, но потом я понял: это просто распущенность, желание пойти вразнос и не следить за собой, как другие. Возможно, это ему необходимо, и он не в силах ничего с собой поделать. А может быть, Арту просто нужен какой-то предлог, чтобы выпустить пар.