Онлайн книга «Медовый рай»
|
Он говорил по-испански, услышав шум, удивленно вытянул шею. В дверях стояла Белка. Он узнал ее не сразу, узнав, нажал отбой, кинул телефон на стол. – Не может быть… – медленно проговорил он. – Моя русская донна… Белка не ответила, она стояла в дверях, держа в руке корзину из плетеных ивовых прутьев. – Не может быть… – Его тонкие губы растянулись в улыбку. – Новая стрижка, новый стиль… Любопытная татуировка. А что в корзине? Белка молча подошла, поставила корзину на стол. Прямо перед подошвами его сапог. – Подарок? Мне? – Он попытался дотянуться, но ему стало лень, он снова откинулся в кресле и, сделав плавный жест ладонью, начал мечтательным голосом: О смуглый мой лебедь, в чьем озере дремлют кувшинки саэт, и закаты, и звезды, и рыжая пена гвоздик под крылами поит ароматом осенние гнезда… Он прервался и посмотрел ей в глаза, строго и жестко: – А я подумал, что ты мстить пришла. Нет? Белка выдержала взгляд. – Впрочем, какие из вас мстители. – Он переплел смуглые пальцы, закинул руки за голову. Пиджак распахнулся, из рыжей кобуры под мышкой выглянула рукоятка пистолета. – У вас, гринго, кровь для этих дел жидковата. – Я не гринго. – Белка удивилась своему голосу, твердому и спокойному. – Для меня вы все гринго. Вы сытые и ленивые, как свиньи в хлеву. Вы боитесь косоглазых, боитесь, что они придут и все у вас заберут. – Саламанка покачал головой. – Напрасно вы их боитесь. Китай далеко. Когда придут косоглазые, здесь уже будем мы. Это будет наша земля. – А гринго? – Мы поступим с вами, как и полагается поступать со свиньями, – мы вас зарежем. – Он засмеялся, не разжимая губ. – В этом мире две вещи имеют значение, только две: деньги и сила. У вас еще есть деньги, но уже нет силы. Деньги без силы ничто. Снаружи, перекрывая музыку, громыхнуло, грохнуло с таким раскатистым эхом, словно наверху ломали что-то громоздкое, вроде комода. Тут же по крыше и стеклам забарабанил ливень. Белка беззвучно, одними губами что-то прошептала. – Я был нищ, но у меня была сила. – Саламанка даже не обратил внимания на гром. – У меня была воля. Воля и сила. Я никого не боялся. Когда я родился, мать (он коротко перекрестился и приложил к губам ноготь большого пальца, точно целуя крест) отнесла меня к цыганке. Старая гадалка раскинула карты и сказала моей матери – твой сын станет богатым и знатным, как настоящий кабальеро. Я вижу деньги и власть, сказала она. Единственное, что может его убить, – это страх. Страх! Гром, словно отозвавшись, загрохотал прямо над крышей. Саламанка с неожиданной прытью поднялся из кресла, оттолкнув кресло, распахнул сейф. – Смотри! Знаешь, сколько тут? – со злым азартом крикнул он Белке. – Полтора миллиона! Все полки были забиты деньгами. Пачки купюр, свернутые в тугие рулоны, были перетянуты аптекарскими резинками. – Полтора миллиона! – Он засмеялся. – И ты знаешь, я ведь его даже не запираю. Клянусь Пресвятой Девой! Я могу этот сейф выставить на площади, и ни один шакал, готовый зарезать священника за доллар, даже близко не подойдет. Он стиснул кулаки и спросил: – А знаешь почему? Потому что каждый шакал на пять тысяч миль вокруг, на север и на юг, от истоков Рио-Гранде до дельты Миссисипи, знает, что его ждет. Знает, что я собственными руками выдавлю глаза вору, отрежу голову его жене, а детей скормлю койотам. Гроза хохоча заухала. Глаза Саламанки засверкали нехорошим блеском, он пнул кресло, нервно прошелся взад и вперед. – Если бы я хоть на секунду, хоть на мгновенье… Хоть на миг показал, что боюсь. – Он сжал кулаки. – Если бы шакалы увидели мой страх, они бы тут же меня разорвали на куски. Разорвали в тот же миг! Мои же рабы, которые сейчас лижут подошвы моих сапог! Вот этих сапог! Он крепко топнул каблуком, плюнул на пол и коротко выругался по-испански. – Страх! Он как проказа, пожирающая твой мозг! Изо дня в день. Он хуже смерти! Страх, как гадюка, холодная скользкая гадюка, поселившаяся в трусливом сердце, липкая гадюка, готовая ужалить днем и ночью. И каждый час ты ждешь смертельного укуса, каждый час до гробовой доски ты ждешь. Ты не живешь, ты ждешь! Ты ждешь! – Он ударил кулаком в стол. – Ты ждешь… Белка заметила, как побледнело его лицо. Левое веко задергалось, точно он неумело подмигивал ей. – Я знаю, зачем ты пришла, – неожиданно тихим голосом проговорил он. Он тронул корзину пальцем, поднял глаза на Белку, светло-серые сумасшедшие глаза. – В тюрьме Эль Кореро… – Он вышел из-за стола и медленно пошел к ней. – Я был мальчишкой тогда… Его каблуки мерно, словно тяжелый маятник, стучали в пол – тук… тук… тук… – Был почти ребенком. – Он недобро улыбнулся. – Но уже тогда знал, что страх хуже смерти. Там, в Эль Кореро, я дрался с Хорхе-чилийцем. Он сам вызвал меня на поединок, он был уверен, что я струшу. Он был вдвое сильнее меня, этот Хорхе, он весил триста фунтов, с кулаками как кузнецкие молоты. Он был уверен, что я струшу. Саламанка остановился перед Белкой. – Но я не струсил. – Зрачки в его глазах стали черными точками, как две дробинки. – Да, он сломал мне два ребра, потому что он был сильнее. Но я был храбрей – и я перегрыз ему глотку. Да, перегрыз! Буквально! Вот этими вот зубами! Он подался вперед, оскалив крупные и очень белые зубы. – А ты бы смогла? Вот так – зубами? – От него пахнуло пряным, горьким одеколоном. – Попробуй, может, у тебя тоже получится. Ведь ты пришла мстить, не так ли? Он медленно вытянул шею. Задрал подбородок и выставил костистый кадык, словно собирался бриться. Белка не двинулась, лишь сжала кулаки. Он сипло дышал ей в лицо. На его шее и скулах начала проступать щетина, на подбородке светлой полоской розовел старый шрам. – Нет? – спросил он, ласково и страшно заглянув ей в глаза. – Значит, нет… Саламанка разочарованно развел руками, отвернулся, пошел к столу. Тук-тук-тук – застучали каблуки. – В могилу сойдет твое тело. – Он, не поворачиваясь, сухо хлопнул в ладоши. И ветер умчит твое имя. Заря из земли этой темной взойдет над костями твоими. Взойдут из грудей твоих белых две розы, из глаз – две гвоздики, рассвета багряней, а скорбь твоя в небе звездой возгорится, сияньем сестер затмевая и раня. Он подошел к столу, взял корзину в руки. Приподнял, пробуя на вес. – А скорбь твоя в небе звездой возгорится… – Саламанка приоткрыл плетеную крышку, заглянул в темное нутро. – Сияньем сестер затмевая и раня… |