Книга Сбежавший жених, страница 38 – Эльза Вернер

Вильденроде вышел в переднюю, в ту же минуту противоположная дверь открылась, и он очутился лицом к лицу с Рунеком. Он невольно сделал шаг назад, инженер тоже остановился; он видел, что барон хочет пройти в дверь, но продолжал стоять на пороге, как будто намереваясь загородить ему путь.

– Вы желаете что-нибудь сказать мне, господин Рунек? – резко спросил барон.

– В настоящую минуту – нет, – холодно возразил Эгберт, – позднее – может быть.

– Еще вопрос, найдется ли у меня тогда время и охота вас слушать.

– Я полагаю, у вас найдется время!

Их взгляды встретились, глаза одного сверкали дикой, смертельной ненавистью, глаза другого были полны мрачной угрозы.

– В ожидании этого я покорнейше попрошу вас дать мне дорогу, вы видите, я хочу выйти, – высокомерно произнес Оскар.

Рунек медленно посторонился, Вильденроде прошел мимо него с насмешливой, торжествующей улыбкой. Его не пугала больше опасность, до сих пор темной грозовой тучей висевшая над его головой; если бы его противник и заговорил теперь, его не стали бы слушать, «тяжелая минута», наступившая там, в кабинете, должна была уничтожить его врага.

Войдя в кабинет, Рунек застал патрона за письменным столом; в поклоне, которым Дернбург ответил на приветствие молодого человека, не было ничего особенного, но когда тот вынул портфель и стал открывать его, он сказал:

– Оставь, это ты можешь сделать после, я хочу поговорить с тобой о более важных вещах.

– Я попросил бы у вас сначала несколько минут внимания, – возразил Рунек, вынимая из портфеля бумаги. – Работы в Радефельде почти окончены, через Бухберг проложен туннель, и вся масса воды, находящаяся в почве, направлена к Оденсбергу. Вот планы и чертежи. Остается только соединить водопроводную трубу с заводами, а это сумеет всякий, когда я оставлю свое место.

– Оставишь? Что это значит? Ты не окончишь работ?

– Нет, я пришел просить отставки.

Рунек избегал смотреть на патрона. Дернбург ничем не выразил своего удивления, он откинулся на спинку кресла и скрестил руки.

– Вот как! Разумеется, ты сам знаешь, что тебе следует делать, но я надеялся, что ты хоть доведешь до конца порученные тебе работы. Прежде ты не имел привычки делать что-нибудь наполовину.

– Именно поэтому я и ухожу; меня призывает другой долг, и я обязан повиноваться.

– И он не позволяет тебе оставаться здесь?

– Да.

– Ты имеешь в виду предстоящие выборы? – сказал Дернбург с ледяным спокойствием. – Ходят слухи, что социалисты хотят на этот раз выставить собственного кандидата, и ты, надо полагать, решил голосовать за него. В таком случае мне понятно, почему ты требуешь отставки. Положение, которое ты занимал в Радефельде, и твои отношения со мной и моей семьей несовместимы с твоими поступками. Так долой их! Не будем скрывать, что здесь все дело только в борьбе со мной.

Эгберт стоял молча и опустив глаза. Очевидно, ему трудно было признаться, но вдруг он решительно выпрямился.

– Господин Дернбург, я должен открыть вам одно обстоятельство: кандидат, которого намерена проводить наша партия, – я.

– Неужели ты снисходишь до милости лично сообщить мне об этом? – медленно спросил Дернбург. – Я не надеялся на это. Сюрприз, который ты намерен был сделать мне, несомненно, вышел бы гораздо эффектнее, если бы я узнал имя кандидата из газет.

– Вы уже знали? – воскликнул Эгберт.

– Да, знал и желаю тебе успеха. Тебя нельзя упрекнуть в робости, и для своих двадцати восьми лет ты достаточно нахально добиваешься чести, которой я счел себя достойным, только когда мог опереться на долгую трудовую жизнь. Ты только что встал со школьной скамьи и уже хочешь, чтобы тебя подняли на щит как народного трибуна.

Лицо Рунека то краснело, то бледнело.

– Я боялся, что вы именно так все воспримете, и это еще более затрудняет положение, в которое против моей воли поставило меня решение моей партии. Я боролся до последней минуты, но в конце концов меня…

– Вынудили, не правда ли? Понятно, ты – жертва своих убеждений! Я так и знал, что ты станешь прикрываться этим! Не трудись напрасно, я знаю, в чем дело!

– Я неспособен на ложь и думаю, вы должны бы знать это, – мрачно сказал Эгберт.

Дернбург встал и подошел к нему вплотную.

– Зачем ты вернулся в Оденсберг, если знал, что наши убеждения непримиримы? Ты не нуждался в месте, которое я предложил тебе, перед тобой был открыт весь мир. Впрочем, что я спрашиваю! Тебе надо было подготовить все для борьбы со мной, расшатать почву под моими ногами, сначала предать меня в моих же владениях, а потом разбить наголову!

– Нет, этого я не делал! Когда я приехал сюда, никто не думал о возможности моего избрания; всего месяц тому назад возник этот план, и только на днях он окончательно утвержден, несмотря на мое сопротивление. Я не мог говорить раньше, это была тайна партии.

– Разумеется! Что же, расчет верен. Ни Ландсфельд, ни кто другой не имел бы ни малейших шансов на успех в борьбе со мной, попытка вытеснить меня неминуемо потерпела бы фиаско. Ты же сын рабочего, вырос среди моих рабочих, вышел из их среды, все они гордятся тобой; если ты внушишь им, что я не кто иной, как тиран, который все эти годы угнетал их, высасывал из них последние соки, если пообещаешь им наступление золотого века, это подействует; тебе рабочие, может быть, и поверят. Если человек, который был почти членом моей семьи, возглавит их, чтобы начать борьбу со мной, то уж, верно, их дело правое; они готовы будут головы свои прозакладывать, что это так.

Почти те же слова молодой инженер слышал несколько месяцев тому назад из уст Ландсфельда, он опустил глаза перед проницательным взглядом Дернбурга.

А тот, выпрямившись во весь рост, продолжал:

– Но до этого еще не дошло! Еще посмотрим, забыли ли мои рабочие, что я тридцать лет работал с ними и для них, всегда заботясь об их благе, посмотрим, так ли легко разорвать союз, укреплявшийся в продолжение целой человеческой жизни. Попробуй! Если кому это и может удаться, то только тебе. Ты мой ученик и, вероятно, знаешь, как победить старого учителя.

Эгберт был бледен как мертвец, на его лице отражалась буря, происходившая в его душе. Он медленно поднял глаза.

– Вы осуждаете меня, а сами на моем месте, вероятно, поступили бы точно так же. Я достаточно часто слышал от вас, что дисциплина – первый, важнейший закон для всякого большого предприятия; я подчинился этому железному закону, должен был подчиниться. Чего мне это стоило, знаю лишь я один.

– Я требую повиновения от моих людей, – холодно сказал Дернбург, – но не принуждаю их становиться изменниками.

Эгберт вздрогнул.

– Господин Дернбург, я многое могу стерпеть от вас, особенно в эту минуту, но этого слова… этого слова я не вынесу!