Книга Проклятие красной стены, страница 25 – Алексей Витаков

— Савв, ты куда собираешься? — Тиша сидел на лавке возле печи и довязывал лапти.

— На кудыкину гору. Все тебе знать надо!

— Савв, да сдался тебе энтот пан молодой! Ты вон глянь лучше на Феодору! Чего мы ей справили! Феодора! — позвал Тиша.

Из-за печи, где обычно в русских избах располагается женский закуток, или, как его еще называют, «бабий угол», вышла девушка, одетая в ладный льняной сарафан, перехваченный в талии расшитым кушачком.

— А с чего ты решил, что ее Феодорой зовут? Девка-то вроде как онемела еще до нашего появления?

— Так у нас в деревне всех немых и глухих баб феодорами кличут.

— Эк-х. А мужиков таких как жо?

— Кузями. Ну, ты лучше на обнову посмотри! Ишь ведь, ладно-то как!

— Ишь ты, краса-то! — Савва одобрительно покивал.

Но потом, словно ошпаренный, вскричал:

— Где взял, Тишка, ялда лосячья?

— Так я это… — Тиша попятился. — Ей ведь вона ходить-то не в чем. Я вот еще и лапоточки для нее вяжу. Глядишь, и заговорит девка.

— Заговорит. Куды ей деваться! Правда, Феодорушка?

Но девушка опрометью бросилась за печь, испугавшись его голоса.

— Вот взялись вы оба на мою голову! — Савва тряхнул волосами и уставился на икону. — Стащил, значится, где-то сарафан?

— Да на ярмарке. Я потихоньку, Савв. Ну чего, правда, девке-то в тряпье ходить!

— И то верно. Ну, стащил, и ладно. Но теперича — все! Запрещаю.

— Так я и не собирался, — взбодрился Тиша. — Сапожки сафьяны присмотрел. Да брать не стал, решил, сам лапоточки свяжу. Обмотки-то есть. Глядишь, пока не замерзнет девка.

— Сапожки сафьяны?! Ух, лихоимец лешачий! — Савва аж привстал на месте.

— Да говорю ж, не стал брать. А вот мог бы.

— Ели сегодня?

— Да. Каша вон и тебе на печи, горячая еще. Будешь, Савв?

— Давай, пожамкаю немного. Ну, ты это, понял, Тиш? Из дома не высовываться боле. Опасно там сейчас. Кругом солдаты и приставы. Людей будто всех повымело. Выйдешь, сразу заметным будешь, точно перст. Мне бы вас переправить за стену как-то.

— Феодору давай переправляй, а меня не надо. Я с тобой останусь.

— А она куда одна пойдет? Ты подумал? Девка не говорит совсем ничего. Вот ведь нелюди! Кто их таких на свет рожает только? Беда мне одна с вами!

— А неужель, ежли б меня не было, ты бы Феодору тама оставил? Да ни в жисть не поверю!

— Ну… — Савва глубоко вздохнул и понял, что ответить нечего.

— Так что ты нас во всем не вини. А мы тебе еще ой как сгодиться можем.

— Да, по пану ты хорошо стукнул! Отлегло трохи за батю-то?

— Вроде и полегче становится. Все ж нет теперь на душе такого, что кругом одни людоеды! И на них наказанье приходит.

— Приходит. А куды ж ему деваться-то?

— Савв, а ты мне не дорассказал про себя, помнишь? Мы еще там остановились, где тебя отец Паисий из реки вытащил.

— Хм, — Савва улыбнулся. — Помнишь, значит!

— Да как не помнить, — Тиша нетерпеливо заерзал на лавке. — Мне даже снилось однажды, как ты с волком борешься. А я вот волков только издали видел. Как-то раз мужик один из соседней деревни поймал сразу двоих, волка и волчицу. Привез в мешках, построил для них загородку. Вот мы и ходили посмотреть. Интересные они твари. Недаром же говорят: волка ноги кормят. Они все время, пока мы на них пялились, ходили друг за другом кругами. Так ни разу и не присели. Поначалу-то страшновато, конечно, но потом, когда присмотришься, так даже жалко их становится.

— Волка пожалел! Они тебе, парень, в лесу такую жалость устроят, что забудешь, с какой стороны у тебя ноги растут.

— С какого места — ты хотел сказать?

— А ты не поправляй. Умник тоже, ишь, выискался. А то вот возьму и не буду ниче рассказывать. Раз говорю: с какой стороны, значит, то и имею в виду.

— Ладно-ладно. Со стороны так со стороны. Лешак бы с ими, ногами-то. Может, Феодору позвать? А че, пусть слушает. Все ж истории полезными бывают.

— Так и пусть слушает! — Савва пожал плечами.

Тиша поудобнее пристроился на лавке, подпер кулаком подбородок и выкатил на Савву свои бешеной синевы глаза — дескать, давай, сказывай.

Монах покрутил в пальцах кончик бороды, отхлебнул воды из плошки и начал.

А застудился я тогда шибко. Как из воды вылез — помню, помню и как старец сказал, что зовут его Паисием. Дошли, стало быть, до его каморы, но мне уже тогда худо начало становиться: перед глазами круги разноцветные поплыли, во всем теле озноб заходил, да такой, что зуб на зуб не попадал. Вроде я даже ушицы хлебнул, но потом рухнул прям там, где сидел. Сколько я так провалялся, то мне и неведомо. В себя пришел, когда мы плыли в лодке по какой-то реке — я на корме под шкурами, а отец Паисий на носу. Видел только его спину — широкую и прямую, она для меня тогда словно щитом была. Хорошо было за ней прятаться. Полежу сколько-то с открытыми глазами и снова проваливаюсь, и никаких снов — одна ночь беззвездная. Когда в другой раз глаза открыл, увидел по берегам реки серые высокие скалы, таких в наших местах не бывает. Отец Паисий как стоял с посохом на носу, так там и вновь оказался, точно и не сходил с места. Помню, спросил я его: «Отец Паисий, а где мы ходуем, по каким водам?». Он обернулся, а в руках у него — вот этот самый посох. «Лежи ужо тихо! Силы не трать!» — вот и весь ответ его был. Я попил чего-то жирного и вкусного, хотел добавки испросить, но Паисий сказал, что много нельзя, дескать, восемнадцать дней ничего толком не ел, а только в бреду лежал, кишки могут завернуться. Пока он мне эти слова говорил, я опять заснул, и сколько проспал, сказать не берусь, но очнулся уже почти здоровым, только тело стало как пушинка. Все ж, видано ли дело, чуть ли не месяц ничего не есть.

Пристала наша лодка к берегу, сошли мы на твердую землю. Паисий собрал котому, на меня глянул и помотал головой, мол, нести поклажу тебе нельзя. Двинулись мы потихоньку. Места, скажу я тебе, диковинные: всюду горы, заросшие лесом. Лес тамошний на наш непохож — много лиственного, хвоя тоже имеется, но не так чтобы очень, а лишь кое-где. В общем, шли мы долго ли, коротко ли, не знаю, у меня тогда силенок совсем, почитай, не было, каждая пройденная верста далью несусветной казалась. Наконец пришли к небольшой киновии, в которой два десятка монахов послушничали. Паисия в той киновии, по всему видать, знали неплохо, поэтому дали нам телегу с конем и монаха в сопровождающие. Дале поехали мы по дремучей лесной дороге. Дорогой это не шибко назвать можно, но телега проходила, а коняга тянул ношу уверенно и шел неторопливо, но ходко. В пути мы дважды останавливались на ночевку, спали все втроем под телегой, навесив по бокам войлок, костерок не тушили, а напротив, монах сопровождающий то и дело отодвигал конец войлока и подкидывал дровишек. На третий день дорога кончилась, вот так просто стала тропкой. Монах сказал, мол, приехали, дальше нужно идти пешком. За эти два дня я заметно окреп и попросил Паисия дать мне какую-нибудь ношу. Получив небольшую котому с сухарями, я даже себя человеком почувствовал. Двинулись мы в чащу дале вдвоем, а монах, развернув телегу, покатил домой.