Книга Германский вермахт в русских кандалах, страница 76 – Александр Литвинов

— Вон оно как! — крутнул головой дядя Ваня. — С понятием немец тот был. Да… Бывало к ветлечебнице подъедешь…

— А под Берлином убит, значит, он по нашим стрелял? — Глядя на бородатый профиль, Валерик попробовал вопросом вывести дядю Ваню из раздумий. Но тот, углубленный в себя, только мундштук папиросы покусывал да смотрел куда-то в жухлую траву, где под ранней луной мятый бок консервной банки отсвечивал.

— Он стал курить очень много и тем утром не проснулся, — добавил Валерик. — А Фриц сказал, что Бергера похоронили на кладбище, где все пленные немцы схоронены. Мы туда в воскресенье пойдем. И Себастьяна возьмем.

— А это кто? — очнулся дядя Ваня.

— Который из колодца вытащил ведро бабки Ландаренчихи. А Володька-шофер сказал, что даст на поминки Отто огурцов и картошки «в мундирах». А Кузьмич возьмет с собой сала и для разбега водочки пару бутылок. И еще он сказал, что водки, сколько ни бери, — всегда мало! И заранее угадать — дело самое дохлое: ее не хватает всегда! Дядя Ваня, а водки всегда почему не хватает?

— Водки всегда не хватает? Дак ее ж не хватает всегда! — развел он руками. — Это ж гадость такая, сколько ни пей! Вот потому ж ее и не хватает…

Помолчали.

Потянуло дымком от бараков: люди ставили самовары на шишках сосновых, опустив в самовар, под крышку, букетик богуна.

Дядя Ваня достал пачку «Севера». И, прежде чем прикурить папиросу, взял ее за табачную часть и в гильзу подул, в пальцах легонько помял-покрутил, табачок разминая.

— Что, на папиросы перешел? — как-то бабушка Настя заметила.

— Да, чтоб с газетой не возиться.

— А с папиросы тебя кашель еще хлеще добивает. Бросал бы курить!

Дядя Ваня лишь рукой махнул, прикуривая папиросу.

И вспомнил Валерик шофера с белой «Победы», что Бергера угощал когда-то вот такими же самыми папиросами «Север».

От нечего делать, тот шофер с «Победы» подошел к Валерику и со словами «А это что у тебя?» — ткнул пальцем в пуговицу на груди.

Валерик прижал подбородок, чтобы разглядеть, что там может быть, как шофер цепко схватил его за нос.

Валерик знал этот прием. Все барачные так хохмили с пионерами из городского лагеря. Знал, но рассмеялся!

Довольный шуткой своей, заулыбался шофер и прогулочным шагом пошел вдоль траншей, в которых работали немцы, кирпичи выбивая из фундаментной кладки какого-то здания.

На «Победе» приехавший Белый начальник приказал подбежавшему Вальтеру пленных собрать.

Немцы поспешнее, чем всегда, стали выходить из руин, и только Бергер не выбрался из траншеи, продолжая работать.

Шофер присел на корточки у края этой траншеи и с терпеливым интересом стал наблюдать, как этот пожилой, с потной лысиной немец короткими и точными ударами лома умудряется выбивать из старинной фундаментной кладки целые кирпичи. И, если какой-то внезапно ломался, Бергер сокрушенно качал головой и цокал языком, будто этот разбитый кирпич был частью его самого и своим разрушением боль причинял нестерпимую.

Почувствовав взгляд на себе, Бергер поднял глаза на шофера и, на лом опираясь, попытался выпрямить спину.

С минуту они созерцали друг друга в молчании. Не найдя враждебности во взгляде русского, Бергер покивал головой, подводя свой итог взаимному разглядыванию, и вздохнул.

Шофер протянул пачку «Севера» с торчащей из нее папиросой.

Бергер мотнул головой отрицательно.

— Сколько лет тебе, немец?

— Пиисят, — усталым шепотом ответил он и показал пятерню растопыренных пальцев, которые от лома и кайла уже не разгибались и сухими, костлявыми крючьями цепенело торчали из ладони.

Русский кивнул понимающе:

— Сам ты родом откуда?

— Гамбург.

— А где воевал?

Бергер глаза опустил на колодки свои, на штанины обтрепанные и тихо сказал:

— Сталинград…

— Сталинград! — оживился шофер, будто друга-окопника встретил. — Меня ранило там! Первый раз.

— И меня там… капут приходил, — Бергер кивнул головой и поднял глаза на шофера.

— Мы, выходит, друг в друга стреляли, — с короткой усмешкой крутнул головою шофер. — Хорошо, что стреляли хреново, а то б…

— Да, хорошо, что хреново, — согласился Бергер и притаенно вздохнул. — Ванюша, давай будем курить.

— Потянуло курнуть? Так в окопе бывало…. От всякого страха — первейшее средство, — протянул папиросу шофер и зажженную спичку поднес. И первая затяжка отразилась на лице Бергера болезненной гримасой отвращения, но папиросу не бросил.

— Эх, солдат, не идет тебе курево, — шофер посочувствовал. — А делать что ты умеешь, кроме этого вот, где стоишь?

— Я есть ветеринар.

— Ветеринар! И тюкаешь ломом тут! А зовут тебя как?

— Бергер. Отто Бергер, ветеринар.

— Ладно, Отто. Держи вот, — протянул шофер пачку папирос. — Покуришь потом. У меня больше дать тебе нечего. Угостить тебя нечем…

— А… давать мне не надо, — печально поморщился Бергер и жестом руки протянутую пачку отстранил. И недокуренную папиросу выронил. И руку к сердцу приложил.

— А, болит, — догадался шофер.

У Бергера губы стянулись невольно, и он виновато кивнул головой.

— А меня, бывает, так прижмет, что ни вздохнуть, ни на помощь позвать сил не хватает. Да и некого звать… А семья твоя где? Они живы?

Бергер плечами пожал.

— Не знаешь… А мои все погибли, — усмехнулся шофер виновато и покивал головой, будто повинен был в гибели их. — Все погибли… А мне все не верится. В хату, бывало, войду, и тут же детей голоса! И сердце заходится болью такой, что хоть плачь! И плакал… И душу выматывал. А потом свою хату продал. Вот продал свою хату — и все! Вместе с их голосами. Вроде как я их предал! Бросил! Думал, что успокоюсь. Забуду. Какое там! — поморщился он. — Тянет к себе моя хата! Так тянет!.. И дети мои по ночам стали спрашивать: «Папка, что ж ты к нам не идешь? В нашей хате чужие люди, а ты все под окнами ходишь да все стоишь и стоишь перед хатой!..»

Шофер прикурил папиросу погасшую и продолжал доверительно:

— И ты знаешь, меня среди ночи пытают. Сердце рвут, на куски разрывают! И ночами, бывает, я к хате своей прихожу. И стою. И на окна гляжу. А светятся если, то будто и я с ними вместе сижу за столом… со своими моими… Скоро, наверно, приду, если не брошу курить. Да… А женка, ну, баба моя — все молчит. Ни голосочка, ни шепота. Перед глазами стоит постоянно. Вот закрою глаза и стоит… в платье ситцевом, что купил перед самой войной. И никак не пойму: то ли плачет она так бесслезно, то ли горько так мне улыбается!.. Ты чего это, Отто? Плачешь никак? Я ж тебе про болячки свои рассказал, а ты вон что надумал. Что за дела…