Книга Первая мировая война. Миссия России, страница 26 – Дмитрий Абрамов

— Позвольте мне лучше прочесть, господа?

— Ради Бога, сделайте одолжение…

Кирилл последовал примеру своего соратника, и когда водка «прокатилась», опаляя гортань, и «легла», стал негромко читать:

Старый строй разрушал капитал-властелин,

С корнем рвал он дворянские роды.

Мужиков и ребят из родных Палестин

Гнал на фабрики, верфи, заводы…

Здесь он замолчал на несколько мгновений. Вздохнул несколько раз, снимая гулкое биение сердца, затем продолжал:

Буря воет в саду, буря ломится в дом.

Я боюсь, чтоб она не сломила

Старый дуб, что посажен отцом

И ту иву, что мать посадила…

Гумилев внимательно смотрел на Кирилла и тот заметил, что с явным одобрением. Космин, волнуясь, попросил закурить у Пазухина и, закуривая, обратил внимание на то, что из-за соседнего столика на него внимательно и с удивлением взирают выразительные, большие, таинственные, темные женские глаза. Молодая, дама в широкополой шляпе, слушая стихи, явно заинтересована им…

— Война породила эту революцию. Война ее и задавит… — сказал полный господин из компании, сидевший правее Гумилева.

— Да, но только другая война, а не эта, — отметил поэт.

— Во всяком случае, господа, я больше не хочу и не могу оставаться в России, ибо она уже не способна сражаться сейчас… Народ в своем большинстве не хочет воевать более. Поэтому я и оставил нашу армию, в которую сам еще два с половиной года назад поступил вольноопределяющимся. Скажу откровенно, я просто дезертирую из этой армии… но надеюсь перевестись в другую… Хочу отправиться в Великобританию и поступить там на воинскую службу, дабы добровольцем определиться на Синайский или Палестинский фронт. Жаль, нет боевых действий в Абиссинии, а то бы в России, как это уже было десять-пятнадцать лет назад, нашлось несколько тысяч добровольцев, чтобы сформировать абиссинскому царю-негусу русский легион. На худой конец я согласен и на Салоникский фронт в Грецию, благо там уже есть наша русская дивизия…

— Я думаю, эта война для России еще не закончена, — сказал Пазухин.

— К сожалению, лучшие события этой войны для нас уже давно позади. Лучшие сражения уже отгремели. А нам предстоит только вспоминать о них, писать стихи и мемуары… Впереди же у России позорный сепаратный мир.

— Ведь вы — убежденный монархист, Николай Степанович. А в начале этого года в Думе поговаривали, что бывший император Николай Александрович сам искал сепаратного мира с Германией, — вставил Иванов.

— У государя своя стезя и свой Крест. Он не может оставить свой народ и пойти против его воли. Потому-то верхи Думы да генералитет и организовали военный переворот, а окончилось все свержением монарха…

— Не свержением, а отречением…

— Извините, если к вашему виску приставили ствол пистолета и решительно заявили, что расстреляют сначала вас, а следом всю вашу семью, думаю, вы отречетесь… Тем более, в пользу младшего брата, — парировал Гумилев.

— Да, брат-то оказался совсем не готов править… — промолвил Пазухин.

— Этой войне, так или иначе, в России скоро будет положен конец. И никакие «До полной победы!» здесь не пройдут. Император бы окончил войну без особых утрат и почетным примирением. А теперь Россию ждет позор. Она утратила свое военное счастье, утеряла дух подвига, — вновь повторил Гумилев.

Разговор вновь переключился на военную тему. Подпивший Гумилев, стараясь отвлечься от политики, начал рассказывать:

— Помню одно дело. Позади нас бой разгорался. Трещали винтовки, гремели орудийные разрывы, видно было, что там горячо. Поэтому мы не удивились, когда влево от нас лопнула граната, взметнув облако снега и грязи, как бык, с размаха ткнувшийся рогами в землю. Мы только подумали, что поблизости лежит наша пехотная цепь. Снаряды рвались все ближе и ближе, все чаще и чаще, мы нисколько не беспокоились, и только подъехавший, чтобы увести нас, офицер сказал, что пехота уже отошла, и это обстреливают именно нас. У солдат сразу просветлели лица. Маленькому разъезду очень лестно, когда на него тратят тяжелые снаряды.

По дороге мы увидали наших пехотинцев, угрюмо выходящих из лесу и собирающихся кучками.

«Что, земляки, отходите?» — спросил их я. «Приказывают, а нам что? Хоть бы и не отходить… что мы позади потеряли», — недовольно заворчали они. Но бородатый унтер рассудительно заявил: «Нет, это начальство правильно рассудило. Много очень германца-то. Без окопов не сдержать. А вот отойдем к окопам, так там видно будет».

В это время с нашей стороны показалась еще одна рота.

«Братцы, к нам резерв подходит, продержимся еще немного», — крикнул пехотный офицер.

«И то», — по-прежнему рассудительно сказал унтер и, скинув с плеча винтовку, зашагал обратно в лес. Зашагали и остальные.

В донесениях о таких случаях говорится: под давлением превосходных сил противника наши войска должны были отойти. Дальний тыл, прочтя, пугается, но я знаю, видел своими глазами, как просто и спокойно совершаются такие отходы.

Немного дальше мы встретили окруженного своим штабом командира пехотной дивизии, красивого седовласого старика с бледным, утомленным лицом. Уланы вздыхали:

«Седой какой, в дедушки нам годится. Нам молодым война так, за место игры, а вот старым плохо».

Сборный пункт был назначен в местечке С. По нему так и сыпались снаряды, но германцы, как всегда, избрали мишенью костел, и стоило только собираться на другом конце, чтобы опасность была сведена к минимуму.

Со всех сторон съезжались разъезды, подходили с позиций эскадроны. Пришедшие раньше варили картошку, кипятили чай. Но воспользоваться этим не пришлось, потому что нас построили в колонну и вывели на дорогу. Спустилась ночь, тихая, синяя, морозная: зыбко мерцали снега. Звезды словно просвечивали сквозь стекло. Нам пришел приказ остановиться и ждать дальнейших распоряжений. И пять часов мы стояли на дороге.

Да, эта ночь была одной из самых трудных в моей жизни. Я ел хлеб со снегом, сухой он не пошел бы в горло; десятки раз бегал вдоль своего эскадрона, но это больше утомляло, чем согревало; пробовал греться около лошади, но ее шерсть была покрыта ледяными сосульками, а дыханье застывало, не выходя из ноздрей. Наконец, я перестал бороться с холодом, остановился, засунул руки в карманы, Поднял воротник и с тупой напряженностью начал смотреть на чернеющую изгородь и дохлую лошадь, ясно сознавая, что замерзаю. Уже сквозь сон я услышал долгожданную команду: «К коням… садись». Мы проехали версты две и вошли в маленькую деревушку. Здесь можно было наконец согреться. Едва я очутился в халупе, как лег, не сняв ни винтовки, ни даже фуражки, и заснул мгновенно, словно сброшенный на дно самого глубокого, самого черного сна.

Я проснулся со страшной болью в глазах и шумом в голове, оттого что мои товарищи, пристегивая шашки, толкали меня ногами: