Книга Время - московское!, страница 141 – Александр Зорич

На просторном мостике, помимо Эстерсона и вахтенных, дышали ядреным океанским воздухом человек десять. Вскоре к ним присоединился еще один — кавторанг Фарид Бариев, в самом недавнем прошлом командир «Ивана Калиты», а теперь капитан без корабля.

Можно было ожидать, что после потери родной субмарины Бариев погрузится в многодневную депрессию. Которая, как знал Эстерсон, в том числе и по своему опыту, будет усугублена соответствующим темпераменту количеством водки.

Однако кавторанг, похоже, так устал от бесконечной череды боевых будней, что принял гибель своего заслуженного корабля если и не как долгожданное облегчение, то по крайней мере как неизбежную на войне оперативную паузу. Во время которой можно вспомнить о давно позабытых бритвенных принадлежностях и написать письмо родным.

Заметив конструктора, Бариев сразу же подошел к нему.

— Как голова? — спросил он.

— Спасибо. Болит… Но уже меньше. Как ваша?

— Да у меня-то что, царапина. А вам вон Корелов поначалу внутреннее кровоизлияние пророчил. Вы-то хоть помните, чем вас приложило?

— Нет. Я мало что вынес из той ночи… содержательного. Ярче всего почему-то запомнился господин Цирле, рыщущий по берегу в поисках сбитых ягну. Он был подобен ветхозаветному царю, алкающему встречи с филистимлянами. Никак не меньше.

Бариев уважительно покачал головой.

— Да, Цирле… Какой мужик! Какой умище! Вы хоть поняли, Роланд, что он нас спас? Всех?.. Вы тоже нас спасли, конечно, — поспешно добавил Бариев. — Ваш «Дюрандаль» надо будет поставить памятником, на… на…

Тут действительно была заминка.

Триумф «Дюрандаля» состоялся в фиорде Крузенштерна. И именно там, над руинами туннельной базы, следовало бы установить на постаменте истребитель старлея Сергеева (бортовой номер 102).

Однако фиорд Крузенштерна обещал вскоре исчезнуть.

Вместе с Антарктидой, планетой Грозный и самой звездою Секунда. Так что с мемориалом возникали известные сложности.

— …на Сапун-горе! — наконец нашелся Бариев, уроженец Севастополя.

— Ну, со мной-то все понятно, — без ложной скромности сказал Эстерсон. — А вот как нас спас Цирле, я так и не понял.

— Смеетесь? Вы же говорили с ним! Да и с Ивановым!

— С Ивановым пока нет. Доктор запретил, а сам я не особо рвусь.

— Но Цирле же вам объяснил? Нет?

— О, он готов объяснять что угодно и кому угодно. Но в этом-то и проблема. Я имел неосторожность общаться с ним накануне боя. В той беседе мы затронули довольно сложные ксенологические темы. Бесспорно, интересные, но весьма отвлеченные. Однако как только Цирле встретил меня на борту «Юрия Долгорукого», он сразу же продолжил тот разговор — так, будто мы прервались всего минуту назад. Веселый человек.

— И что он вам рассказал?

— Наш дорогой военный дипломат занимался по преимуществу самобичеванием.

— Самобичеванием?!

— Да. Он, представьте себе, был разочарован неудовлетворительным качеством своих прогнозов. Цирле полагал, что ягну будут вести себя так же, как и джипсы. И что войти в контакт с ними не удастся. А все получилось наоборот. Вот он и пустился в рассуждения насчет того, сколь опасны ложные аналогии.

Бариев посмотрел на Эстерсона с недоверием.

— И он вам не похвастался, как ему удалось установить контакт с ягну и заключить договоренность о прекращении огня?

— Увы, нет. Расскажите.

— Все дело в его кейсе. В нем Цирле, оказывается, носил универсальную понятийно-реляционную азбуку.

Последние слова кавторанг выговорил так осторожно, будто боялся, что они взорвутся. Чувствовалось, что в последние три дня он приложил немало усилий к запоминанию этого заковыристого термина.

«Неужели правда?! А ведь я ему тогда не поверил!» — подумал Эстерсон.

— И что же это за азбука? — спросил конструктор вслух.

— Удивительная штука. Понять, как действует, совершенно невозможно. Но сработала она отлично! Результаты налицо!

— Так уж и невозможно? Принцип действия у нее химический?

— Да, химический. Скажем, по мнению Цирле, некоторые прилагательные можно выразить, показав инопланетянину тот или иной химический элемент в чистом виде.

— Свинец у него будет означать «тяжелый»? А водород — «легкий»?

— Ну да, например. Хотя в качестве «тяжелого» он пользуется долгоживущим изотопом петербургия. Это действительно невероятно тяжелый элемент и такой подход еще можно понять. А вот угадайте, чем Цирле передает прилагательное «широкий»?

— Чем-чем… Может, углеродом?

— А почему углеродом?

— Так ведь углерод, насколько я помню, образует больше всего химических соединений.

— Нет, углерод у Цирле что-то другое означает. Может, «разнообразный», уж не знаю… А вот «широкий» у него… жидкий натрий!

— М-м-м… не понимаю логики.

— Тут я, как подводник, логику как раз усмотрел. Дело в том, что натрий сохраняет жидкое агрегатное состояние в очень широком температурном диапазоне. У него невысокая температура плавления, но зато, расплавившись, натрий не спешит испаряться. Скажем, вода в обычных условиях пребывает в качестве жидкости в температурном диапазоне сто градусов, а у натрия этот диапазон составляет почти восемьсот! Если вы знаете, именно благодаря этому свойству натрий по сей день исправно служит жидким теплоносителем в реакторах подводных лодок.

— Ну конечно… конечно! Однако… Позвольте, но ведь, например, у вольфрама аналогичный показатель куда более впечатляющий! Диапазон его жидкого состояния превышает три тысячи градусов!

— Эм-мо вем-мно, — промычал Бариев (он заново прикуривал потухшую на ветру сигарету). — Но тут я ничего разъяснить не могу. Только Цирле. Вероятно, у него имеются четкие и однозначные ответы на подобные вопросы.

— И что — при помощи таких ребусов ему удалось общаться с ягну?

— Самое поразительное — да. Цирле брал различные вещества и реагенты, демонстрировал их супостатам, показывал им также модели химических формул, а затем проводил ту или иную реакцию. Ну или опыт, если точнее сказать. Он ведь не только реагентами пользовался. Но еще магнитами, ультрафиолетовыми лампами и другими устройствами.

— Ах, так он еще и реакции проводил? Зачем?

Бариев вздохнул.

— Тут уже совсем сложно… Основная идея в том, что различными показательными реакциями и опытами Цирле удалось выразить не только элементарные, как он выражается, качества и свойства, но также и наиболее общие отношения между предметами и существами. Скажем, симпатия — это притяжение двух разнополюсных магнитов. А страсть — горение воды во фторе.

— А горение меди в парах серы? Чем оно отличается? Это любовь? Или так — мимолетное увлечение?