Онлайн книга «Декабристы и русское общество 1814-1825 гг»
|
De deux Natchez pour toi, j’ai tracé les revers, Prends pitié de leurs maux, et sur-tout de mes vers [1046] . Посвящая рационалистически настроенному Пестелю чувствительно-романтическую поэму, Барятинский как минимум уверен, что не встретит холодную насмешку своего друга. В данном случае он апеллирует не к его логическому уму, а к его пламенной душе, созвучной диким страстям шатобриановских героев. Стилистический контраст мрачной поэмы, посвященной Пестелю, и легкого послания к Ивашеву соответствует психологическому различию этих двух декабристов. Ивашев ассоциируется с изящным Лафонтеном, Пестель – с мрачным Шатобрианом. Но столь сильные расхождения не только в психологии, но и в политических взглядах [1047] не мешали их личной дружбе. Когда Ивашев опасно заболел, Пестель взял его к себе и ухаживал за ним, «как за братом» [1048] . Их объединяло прежде всего то, что оба они – люди культуры. В литературе о Пестеле редко обращается внимание на тот факт, что он сочинял музыку на стихи Ивашева [1049] . Таким образом, и сам глава тайного общества не был чужд культурных досугов Тульчина. Сборник Барятинского завершается переводами двух отрывков из трагедий В. А. Озерова «Поликсена» и «Фингал». Несмотря на довольно точное следование образцу, отрывки, переведенные Барятинским, имеют композиционную завершенность, что придает им некий дополнительный смысл. Из «Поликсены» он перевел первое и половину второго явления первого действия, представляющих собой диалог Пирра и Агамемнона, в котором должна решиться судьба Поликсены. У Озерова это является прологом к трагическому действию, у Барятинского это спор о границах допустимой жестокости. Пирр требует принести в жертву тени своего отца, Ахилла, одну из троянских девушек. Против этого выступает Агамемнон: N’avons-nous pas d’assez de sang et de victimes Célébré sa mémoire, honoré son trépas, Pour vouloir d’un sang pur souiller encor nos bras? Dans l’ardeur du combat on pardonne à la rage Qu’excitent les périls, que provoque l’outrage; Mais après la victoire, insulter au malheur, Sur la jeune captive exercer sa fureur, Quel triomphe cruel! Quelle gloire honteuse! Озеров: Иль мало почестей мы отдали надгробных Ахилла памяти, чтоб после брани вновь Невинной проливать троянки ныне кровь? Жестокосердие, обидой возбужденно, В победе над врагом быть должно укрощенно. Простительно в боях, как гневом дух кипит, Оно постыдно в час, как враг у ног лежит Смирен, унижен и пленом отягченный. По мнению Агамемнона, жестокость, оправданная в военное время, не может быть оправдана в мирное, тем более если речь идет об убийстве невиновной женщины. Пирр же считает, что, мстя за отца, он имеет право истребить весь род, к которому принадлежал Парис. Que n’ai-je pu, Grand Dieu! avoir fait disparâtre Avec son lâche roi ce peuple sans vertu! Озеров: И в правой ярости имел бы я причину Противный истребить Приамов целый род [1050] . В этом споре у Барятинского последнее слово остается за Агамемноном, который предостерегает Пирра, что его в дальнейшем может ждать такая же судьба, как и убитого им Приама: Peut-être un jour Pyrrhus accablé sous son poids Saura que l’infortune est l’école des rois… Озеров: Доколь познаешь сам из участи своей, Что злополучие – училище царей. Если озеровская трагедия этими стихами и всем своим содержанием призывала к милосердию и состраданию, то перевод Барятинского в контексте тульчинских разговоров о военном перевороте и его последствиях приобретал более конкретный смысл. Признавая необходимость самого переворота и допуская ту степень жестокости, которая ему неизбежно сопутствует, Барятинский своим переводом ставил вопрос, до каких пределов эта жестокость может быть оправданна. В 1820 г., после январского совещания на квартире Федора Глинки, где было принято решение об учреждении республики и поста президента, встал вопрос о том, что делать с царской фамилией. Надежды на то, что Александр I сам откажется от престола, были невелики. Разговоры о цареубийстве, которые спорадически велись и раньше, теперь перешли в иную плоскость и составили один из неизбежных шагов на пути к конституции. Но единого мнения в этом вопросе не было достигнуто. Сама идея насильственного свержения самодержавия могла приобретать весьма различные формы. С одной стороны, она не обязательно предполагала убийство, а с другой, напротив, могла приобретать исключительно кровавый характер и не ограничиваться убийством одного монарха. Все это составляло предмет острых дискуссий. Первым в Тульчине о цареубийстве заговорил Пестель. Как показал на следствии Барятинский, «Пестель <…> сказал, что для введения нового порядка вещей нужно (необходимо) смерть Блаженной памяти Государя Александра Павловича и что он на сие дает свое согласие и предложил нам, чтобы мы оное дали. Тут полковник Аврамов встал и сказал, что он желает конституции, не другого рода правления, и начал спорить с Пестелем и, кажется, с Юшневским, но когда стали они доказывать, что цель есть конституция, но что ее невозможно получить и сохранить при царствующем тогда Государе по причине его твердости на престоле; то он, Аврамов, сказал, что, без сомнения, я сам это знаю. После сего все мы преступно решили вопрос согласием на смерть» [1051] . Эти и им подобные показания вряд ли следует истолковывать так, как это делали следователи и вслед за ними, правда с противоположным знаком, М. В. Нечкина, усматривающие в этом реальные планы убийства Александра I. Исследователь таких документов должен разграничивать два момента. Согласие на цареубийство могло быть следствием ответа на вопрос: Достоин ли тот, кто препятствует гражданскому процветанию отечества, смерти? В данном случае в сознании патриотически настроенной молодежи актуализировались античные представления о республиканских добродетелях, тираноборстве и т. д. |