Онлайн книга «Грех»
|
– А? – спрашивал Орхан из-под трактора. Бабы смеялись. Одна бабушка делала вид, что не понимает, в чём дело. Здесь пришёл мой отец с базара и принёс три здоровых арбуза, в каждом из которых можно было, выев мякоть, переплыть небольшой ручей. О, этот арбузный хруст, раскалённое ледяное нутро, чёрные семена. Никто не в силах был сдержаться, пока отец кромсал роскошный, всхлипывающий плод. Наспех закончив свои грядки, бабы сошлись к арбузу и застыли в оцепенении. Только бабушка ловко собирала картошку, разгребая сильными руками землю. Мать сходила за белым хлебом – арбуз хорошо есть с ароматной мякотью. – Ба! – позвали сёстры бабушку. – Иди уже! – Иду, иду, – отозвалась она, но сама доделала свою грядку, сходила с ведром к неполному ещё мешку и, умело прихватив его края, ссыпала картофель. Всем остальным нужны были помощники в таком нехитром деле: один, скажем, держал мешок, второй пересыпал картошку из ведра – и то иногда картошка падала мимо. А бабушке – нет; она во всём привыкла обходиться одна. Орхана тоже позвали к арбузу, но он наконец завёл трактор и сразу тронулся на работу, так и не заглянув домой. Мать едва нагнала его: сложив в пакет яичек, щедро нарезанной колбасы с хлебом, бутылку с молоком, передала соседу. Я и не заметил, когда она всё это принесла на огород и положила в тенёк под кусток. Мы ели арбуз, оглядывая друг друга счастливыми глазами: а как ещё можно есть арбуз? Мать расстелила красивую клеёнку в красных и чёрных цветах, бабушка сидела возле на табуретке, отец стоял. На ледяной запах арбуза слетелись одна за другой осы и кружили над нами, назойливые и опасные. Первым не выдержал отец. Осы, верно, были единственным, чего он боялся в жизни. Однажды его, пьяного, ужалили, и он, здоровый, под два метра мужичина, потерял сознание. К вечеру голова его стала огромной и розовой, глаза исчезли в огромном, распухшем надбровье. Он едва не умер. – Я лучше пойду покурю, – сказал отец и спрятался за трактор. Осы полетели за ним, но потом вернулись, недовольные железом и дымом. – Сразу курить, сразу курить, – сказала мать вслед отцу. Весело отмахиваясь от ос, за отцом пошёл крёстный. По его лицу я угадал, что мужики сейчас опробуют заначку, наверняка где-нибудь спрятанную в железных закоулках трактора. Жена крёстного внимательно смотрела ему в спину, о чём-то догадываясь. Но тут на её лицо села оса, и она отвлеклась, и засуетилась, и стала размахивать платком. Обиженные осами, ругались сёстры, перебегая с места на место, и пугалась настырных насекомых мать. Я старался сохранить достоинство, но у меня тоже получалось плохо. Я сдувал присевших на арбуз ос, осы ненадолго отцеплялись, делали раздражённый круг и почти падали мне на голову. Одна бабушка сидела недвижимо, медленно поднимала поданный ей красный серп арбуза и, улыбаясь, надкусывала сочное и ломкое. Осы ползали по её рукам, переползали на лицо, но она не замечала. Осы садились на арбуз, но, когда бабушка откусывала мякоть, они переползали дальше, прямо из-под зубов её и губ, в последнее мгновение перед укусом. – Бабушка, у тебя же осы! – смотрел я на неё с восхищением. – А? – Осы на тебе! – Ну так им сладко, – и бабушка смеялась, и вправду только что заметив ос. – Как же ты не боишься, они же могут укусить? – Зачем им меня кусать? Бабушка поднимала красивую руку с ломтем арбуза, по руке переползали две или три осы и ещё две сидели на корке, питаясь стекающей сладостью. Она откусила арбуз, и ещё одна оса, сидевшая на щеке, легко и без обиды взлетела, сделала кружок и осела куда-то в травку, к объеденным коркам. Все разнервничались и быстро разошлись. Бабушка тихо сидела одна. Утром брошенные арбузные корки смотрятся неряшливо, белая изнанка их становится серой, и по ней вместо ос ползают мухи. Так смотрелась вчерашняя моя деревня: будто кто-то вычерпал из неё медовую мякоть августа, и осталась серость и последние мухи на ней. Все умерли. Кто не умер, того убили. Кого не убили, тот добил себя сам. Сестёр несколько раз ударило об углы и расшвыряло далеко. Остались бабушка и Орхан с русской женой, которая пила, и за то Орхан её ежедневно бил. Огороды, которые, казалось, ещё недавно бурлили под землёй живым соком, стихли и обросли неведомой травой. Не громыхала бодрая картошка о дно ведра. Мы въехали на моей белой «Волге» в деревню, мы двигались в поднятой нами пыли, странные и непривычные здесь, словно на Луне. Бабушка даже не всплеснула, а вздрогнула усталыми руками, встала нам навстречу, сморгнула слезу, улыбнулась. Она впервые видела мою жену. Они сразу заговорили как две женщины, а я молчал и трогал стены. – Бабий труд незаметен, – сказала бабушка жене. «Бабий труд незаметен», – повторил я себе и вышел на улицу с сигаретой. Вот это построил дед: забор, сарай, крыльцо, дом. Картины в доме нарисовал отец: на них – дед, дом, луг, сад. Расколотое на несколько частей, но ещё живое бабушкино сердце – вот упорный мужицкий труд. Не двигаясь и не суетясь в редкие мгновения, когда можно было не двигаться и не суетиться, вкушая малую сладость, она прожила огромную жизнь, оглянувшись на которую не различишь земным взглядом и первого поворота, за которым тысячи иных. Мы не сумели так жить. – Баба служит, а мужик в тревоге живёт, только прячет свою тревогу, – слышал я тихий бабушкин голос за неприкрытой дверью. – Бабью жизнь мужику не понять, нас никто не пожалеет. А нам мужичью колготу не распознать. – Колготу? – спросила моя жена. – Колготу, суету, му́ку, – пояснила бабушка. – Баба в служенье живет, а мужик в му́ке… Или только мои такие были, не знаю, – вздохнула она и умолкла. Мы вышли с женой из дома и спустились к реке. Прошли через едва живой мосток и поднялись на холм. С холма была видна огромная пустота. «…И солнце болит и держится косо, как вывихнутое плечо…» Я произнёс это вслух. – Что ты сказал? – спросила жена. Я смолчал. И она спросила меня снова. И я снова смолчал. Что мне повторять всякую дурь за самим собой. Жена сидела недвижимо, очарованная и смертно любимая мной. Подожди, я сломаю и твоё сердце. Мы возвращались, когда начало вечереть, я шёл первым, и она торопилась за мной. Я знал, что ей трудно идти быстро, но не останавливался. |