Онлайн книга «Грех»
|
Бабушка хорошо молчала, и её молчание не требовало ответа. Картошечка жарилась, потрескивая и салютуя, когда открывали крышку и ворошили её, разгорячённую. Солёные огурцы, безвольные, лежали в тарелке, оплыв слабым рассолом. Сальце набирало тепло, размякая и насыщаясь своим ароматом, – после холода, из которого его извлекли. Он разгонял мух со стола и вдруг с интересом приглядывался к хлопушке – к её тонкому, крепкому, деревянному остову, врезающемуся в чёрный треугольник. Бросал хлопушку, морщился брезгливо, вытирал руку о шорты, втягивал живот, в груди ломило, словно выпил ледяной воды (но вкуса влаги не осталось, только тягостная ломота). «Отчего это мне дано… Зачем это всем дано… Нельзя было как-то иначе?» – Дед-то будет завтрекать? – спрашивала бабушка, выключая конфорку. – Конечно, будет, – с радостью отвлекаясь от самого себя, бодро отзывался внук. Он знал, что дед без него не садился за стол. Шёл в комнату, громко звал: – Бабушка есть зовёт! – Есть?.. – отзывался дед раздумчиво. – Я и не хочу вроде… Ну пойдём, посидим. – Он снимал очки, аккуратно складывал отвёртки и пассатижики, вставал, кряхтя. Тапки шлёпали по полу. Спокойно, лёгким гусиным движением дед склонял голову перед притолокой и входил на кухню. Мельком, хозяйски оглядывал стол, будто выискивал: вдруг чего не хватает; но всё всегда было на месте, и, верится, не первый десяток лет. – Не выпьешь, Захарка? – с хорошо скрытым лукавством спрашивал он. – Нет, с утра-то зачем, – отвечал внук деловито. Дед еле заметно кивал: хороший ответ. Степенно ел, иногда строго взглядывая на бабушку. Спрашивал что-то по хозяйству. – Сиди уж! – отзывалась бабушка. – Не то без тебя я не знаю, чем курей кормить… Почти неуловимое выражение мелькало на лице деда: «…дура баба – всегда дура…» – словно говорил он. Но на том всё и завершалось. Старики никогда не ругались. Захарка любил их всем сердцем. – Сестрят навещу, – говорил он бабушке, позавтракав. – Иди-иди, – живо отзывалась бабушка. – И обедать к нам приходите. Двоюродные сёстры жили здесь же в деревне, через два дома. Младшая, Ксюша, невысокая, миловидная, с хитрыми глазами, недавно стала совершеннолетней. Старшая, нежноглазая, черноволосая Катя, была на пять лет старше её. Ксюша ходила на танцплощадку в другой край деревни, возвращалась в четыре утра. Но спала мало, просыпалась всегда недовольная, подолгу рассматривала себя в зеркальце, присев у окна: чтоб падал на лицо дневной свет. К полдню она приходила в доброе расположение духа и, внимательно глядя в глаза пришедшему в гости брату, заигрывала с ним, спрашивала откровенное, желая услышать честные ответы. Брат, приехавший на лето, сразу понял, что с Ксюшей недавно случилось важное, женское, и ей это радостно. Она чувствует себя увереннее, словно получила ещё одну интересную опору. От вопросов брат отмахивался, с душой отвлекаясь на голоногого пацана, трёхлетнего Родика, сына Кати. Муж старшей сестры служил второй год в армии. Родик говорил очень мало, хотя уже пора было. Называл себя нежно «Одик», с маленьким, еле слышным «к» на конце. Всё понимал, только папу не помнил. Захарка возился с ним, сажал на шею, и они бродили по округе, загорелый парень и белое дитя с пушистыми волосами. Катя иногда выходила из дому, отвечая, слышал Захарка, Ксюше: «Ну конечно, ты у нас самая умная…» Или так: «Мне всё равно, чем ты будешь заниматься, но картошку почистишь!» Строгость её была несерьёзна. Выходила и внимательно смотрела, как Захарка – Родик на плечах – медленно идёт к дому. – Камни, – говорил Захарка. – Ками… – повторял Родик. – Камни, – повторял Захарка. – Ками, – соглашался Родик. Они шли по щебню. Катя, понимал Захарка, думала о чём-то серьёзном, глядя на них. Но о чём именно, он даже не гадал. Ему нравилось жить легко, ёжась на солнце, всерьёз не размышляя никогда. – Проголодались, наверное, гуляки? – говорила Катя чистым, грудным голосом и улыбалась. – Бабушка звала обедать, – отвечал Захарка без улыбки. – Ой, ну хорошо. А то наша Глаша отказывается выполнять наряд по кухне. – Моё имя Ксюша, – отвечала со всей шестнадцатилетней строгостью сестра, выходя на улицу. Она уже нацепила беспечную на ветру юбочку, впорхнула в туфельки, маечка с неизменно открытым животиком. На лице её замечательно отражались сразу два чувства: досада на сестру, интерес при виде брата. «Посмотри, какая она дура, Захарка!» – говорила она всем своим видом. «Заодно посмотри, какой у меня милый животик, и вообще…» – вроде бы ещё прочел Захарка, но не был до конца уверен в точности понятого им. На всякий случай отвернулся. – Мы пока пойдём яблоки есть, да, Родик? – сказал пацану, сидящему на шее. – И я с вами пойду, – увязалась Катя. – Подём, – с запозданием отвечал Захарке Родик, к восторгу Кати: она впервые от него слышала это слово. Они шли по саду, оглядывая ещё зелёные, тяжёлые, жёлтые сорта, к той яблоньке, чьи плоды были хороши и сладки уже в июле. – Яблоки, – повторял Захарка внятно. – Ябыки, – соглашался Родик. Катя заливалась юным, чистым, сочным материнским смехом. Когда Захарка откусывал крепкое, с ветки снятое яблоко, ему казалось, что Катин смех выглядит как эта влажная, свежая, хрусткая белизна. – А мы маленькие, мы с веточки не достаём, – в шутку горилась Катя и собирала попадавшие за ночь с земли. Она любила помягче, покраснее. По очереди они скармливали небольшие дольки яблок Родику, спущенному на землю (Захарка пугался случайно оцарапать пацана ветками в саду). Иногда, не заметив, подавали вдвоём одновременно два кусочка яблочка: безотказный Родик набивал полный рот и жевал, тараща восторженные глаза. – У! – показывал он на яблоко, ещё не снятое с ветки. – И это сорвать? Какой ты… плотоядный, – отзывался Захарка строго; ему нравилось быть немного строгим и чуть-чуть мрачным, когда внутри всё клокотало от радости и безудержно милой жизни. Когда ещё быть немного мрачным, как не в семнадцать лет. И ещё при виде женщин, да. Чуть погодя в саду появлялась Ксюша: ей было скучно одной в доме. К тому же брат… – Почистила картошку? – спрашивала Катя. – Я тебе сказала: я только что покрасила ногти, я не могу, это что, нужно повторять десять раз? |