Книга Триада: Кружение. Врачебница. Детский сад, страница 44 – Евгений Чепкасов

– Хватит! – улыбчиво сказала Валя и толкнула его локотком в бок. – Смеяться он будет…

– Погоди, погоди! Можно ведь еще и по Фрейду – эрос и танатос, два жизненных начала…

– Ну тебя с твоим Фрейдом! Смеется он… Ну, не знаю я этого слова, не знаю.

– Да всё ты правильно сказала, молодец. Буквально так и есть – любовь к смерти, а если поконкретнее – то любовь к мертвецам, а если еще конкретнее – то не для твоих ушей.

– Фу-у! – протянула девушка и, округлив глаза, полюбопытствовала: – Слушай, а ты-то с чего об этой некрофилии думал? Тоже не для моих ушей?

Гена вновь расхохотался. «Нет, – подумал он, – три бутылки пива!»

– Как раз для твоих, – ответил он, просмеявшись. – Перед тем, как тебя встретил, был я у одноклассника. Вроде бы, друзьями считались когда-то, а посидел у него – такая тоска! Ну ничего общего! Вот я и подумал, что такие визиты сродни некрофилии. Очень грустно. Тебя вот только увидел – развеселился более-менее.

– Одноклассники… – раздумчиво произнесла Велина. – У меня то же самое примерно. Я в город только на этой неделе приехала, а так после экзаменов у себя жила, дома. – Последние слова она, забывшись, сопроводила мудреной жестикуляцией. – Одноклассников видела – говорили, вспоминали, но это всё не то. – И вновь, в сопровождении энергичных жестов: – Не то.

– Валя! – воскликнул ошарашенный Гена и остановился. – Валя, а это, случайно, не язык немых?

– Проболталась, – беспомощно сказала она и сразу же показала на пальцах: проболталась.

– А откуда ты его знаешь?

– Потом как-нибудь расскажу.

– Можешь и не рассказывать, я просто удивился очень – впервые такого человека вижу… Короче, поимей в виду, Валенька: я очень заинтригован.

– Поимею, – пообещала Валя и внезапно покраснела.

«А ведь она еще девочка!» – подумал Гена, почему-то с радостью.

Они пошли дальше.

– Ты всё лето в городе? – спросила девушка, порешив странноватую паузу.

– Пока – да, а в августе в лагерь еду.

– Вожатым?

– Нет, ведомым. При нашем университете есть студенческий лагерь, бывший пионерский. Там, говорят, хорошо: сосны, озеро, кормят вкусно.

«Вот бы ее туда… – мечтательно подумал он, но сразу же урезонился: – А в качестве кого, собственно?..»

– «Комета»? – поинтересовалась она напористо и весело.

– Что?

– Лагерь – «Комета» называется?

– Да, по-моему.

– Смена – с первого числа?

– Да.

– У-у, Геночка, поздравляю. Вместе едем.

– Слушай, здорово!

– Я с подругами, мне тоже этот лагерь нахваливали… Извини, я побежала, мне дальше на троллейбусе. Пока!

– Пока!

– В лагере увидимся. Пока еще раз!

– Беги – уедет!.. – крикнул Гена вдогонку, посмотрел, как Валя, пристроившаяся к куцему хвостику очереди, втиснулась в троллейбус, развернулся и бодро зашагал домой.

* * *

Мой милый мальчик!

Я затеваю это письмо не для того, чтобы скоренько написать его и отправить. Возможно даже, что оно будет отправляться тебе частями, как роман с продолжением. Вряд ли ты найдешь здесь живописание каких-то событий и обстоятельств, приключающихся со мной, разве что в контексте иллюстрирования более панорамных планов. Я отнюдь не претендую на объективное и целостное представление об окружающем мире, но вместе с тем я убежден, что оно куда как объективнее и целостнее, чем у провинциального студента, обремененного обширными познаниями в узкой области мировой культуры. Никак не собираюсь тебя нравоучать: сам неоднократно удерживал себя от желания сказать ментору какую-нибудь гадость, но мне бы очень хотелось, чтобы, приобретая жизненный опыт (а без него в твоей профессии делать нечего), ты был бы хоть отчасти ориентирован относительно тех подводных камней, которые мне приходилось нащупывать собственным брюхом. Возможно, какие-то мысли покажут тебе предметы под неожиданным углом зрения и помогут в творчестве – не скрою, мне приятно было бы это осознавать. Кроме того, и, вероятно, главное – не знаю, как тебе, а мне общения с тобой остро не хватает. Вот и всё предисловие.

Гена прерывисто вздохнул с тем нежным весенним чувством, какое возникает при чтении Евангелия или после истерики. Он был один дома – сидел, согнувшись над своим сокровищем – двойным тетрадным листом в клеточку, исписанным галопирующим корявым почерком. Юноша проморгался и продолжил читать.

Представь себе высотный дом – вроде одной из нью-йоркских «двух башен», а в нем – лифт, но не скоростной, а обычный, медленный. Если принять его за модель нашей жизни, то, рождаясь на свет, человек входит в этот лифт и начинает медленный подъем, наблюдая через стеклянную дверь за соблазнами уходящих вниз этажей. Каждый волен остановить лифт и выйти, когда иссякнет терпение ожидать более высокого этажа. Лифт – это детство, и чем дольше мы не покидаем его, тем на большей высоте оказываемся. Это не означает благосостояния: на всех этажах есть и бедные, и богатые; высота здесь – категория, скорее, духовная; по большому счету, верхние этажи ближе к Богу, даже если трактуешь это понятие по-своему. Детство – это время обучаемости, программирования – не в уничижительном, а в исходном значении этого слова, как благоприобретения алгоритма всей последующей жизни, или ее главных аксиом, или основных устоев, или придумай термин сам и называй, как хочешь. Когда человек нажимает кнопку «стоп», он тем самым признает программирование законченным и остается на достигнутом этаже до конца своих дней: лестниц в этом доме не предусмотрено, а вернуться в лифт невозможно. Это называется «стать взрослым». Диагноз неизлечимого недуга, в результате которого полет подменяется профессионализмом, желание новизны – консерватизмом, а болезненная острота ощущений плавно переходит в спокойный рационализм. Для большинства людей подобные изменения являются, безусловно, положительными, и, более того, только они и делают человека уважаемым и полноправным членом общества. Чем выше выходишь, тем дискомфортнее такому вышедшему в добропорядочном обществе. Обречены на репутацию ненормального, пренебрежительное отношение и, в конечном счете, на одиночество те немногие, кто не покидает лифта всю жизнь. Их еще называют гениями или пророками, но только после смерти. Долгое детство – явление обоюдоострое: научишься видеть и излагать глубже, точнее и самобытнее, чем сошедшие раньше, и в результате окажешься ими не понятым, а значит невостребованным. И крепко стоящий на ногах взрослый сверстник почтет хорошим тоном оскорбить и осмеять тебя. Вспомни бесчисленные образы интеллигентов в очках и шляпе или чудаковатых и рассеянных ученых, актеров-параноиков, писателей-шизофреников, поэтов-алкоголиков etc. Все они надолго задержались в детстве, а самые яркие и не вышли оттуда вовсе.

Суть дилеммы – когда выходить?