Книга Триада: Кружение. Врачебница. Детский сад, страница 77 – Евгений Чепкасов

«Опять оно, пугливое чудо… – подумал я с мягкой нежностью и, воодушевившись, продолжил: – Выходит, надо, чтобы я видел всё, чтобы описал потом…»

Прошпаренный этой мыслью, я упоенно рассматривал самодовольный прыщ на носу Леши. И ведь всё нужно было заметить, запомнить: и дряхлое бурое ведро под Толей, и Сергееву ветровку с молнией, коварно расползшейся посередке, и гнусновато-довольное выражение, вдруг наплывшее на лицо Кости, – что-то задумал… Костя чуть отстранил костыль и окунул его в солнечный луч, протянувшийся из щели. Костыль стал невыносимо белым, луч прилип к нему, и что-то сладострастное было в такой прилипчивости. Казалось, луч хотел закурить, но не мог без линзы.

– Костыль хороший, – медлительно произнес Костя, любуясь. – Но это, конечно, не «монастырь».

– Какой монастырь? – опешил я.

– Самые длинные костыли «монастырями» называются.

Я быстро глянул на часы – плоского механического змееныша, прикусившего хвост и окольцевавшего мое запястье.

– Сколько время? – спросил кто-то.

Машинально отметив ошибку и отклассифицировав ее, я брякнул, столь же бессознательно:

– До службы еще полчаса.

– Чего?

Только тут до меня и дошло, о чем я ляпнул. Чувствуя, что краснею, я пробормотал, что есть такой анекдот, старый, не важно… Ребятки не догадались. Да и не до загадок им было: они вожделенно глядели на костыль плана, обласканный солнечным лучом. А Костя, если и понял, то ничего по этому поводу не сказал.

– Костя, не тяни, взрывай! – нетерпеливо воскликнул бугайчик.

– Пускай лучше Сергей взорвет, – возразил тот.

– Пускай взорвет, – тихо, явно сдерживаясь, согласился Леша и сплюнул.

– Ты что?! – взъерепенился Толя. – Ведь он же не обкуривался ни разу, он не умеет ни хрена!

– Заткнись! – коротко урезонил бугайчик. – Пусть…

Теперь я понимал, откуда взялось гнусновато-довольное выражение, наплывшее на лицо Кости. Ясно, что он хотел почувствовать свою власть, произвел эксперимент и остался доволен результатом. По справедливости, взрывать, то есть раскуривать костыль, должен был Леша: ведь забивал-то он… А тут такое издевательство! Мне захотелось как-то отвлечь его от мыслей об отмщении – понятно, отыграться он намеревался на очкарике.

– Леш, это ведь твой сарайчик? – спросил я.

– Ну, мой, – хмуро ответил он. – Не в тему ты что-то спрашиваешь.

– Да не, я к тому, что не боишься около дома обкуриваться? Запалить ведь могут.

– Я что, дурак, что ли? Дома нету никого. – Цель была достигнута: бугайчик отвлекся. – Тут и сад у меня, яблоньки. Знаешь, как по кайфу, когда «свин», тыблочек похавать…

– Ты-бло-чки… – распевно произнес я, смакуя. – Совсем как у меня в детском саду. Я уж думал, вымерло это словцо, а тут… тыблочки. Ну дети, дети же совсем, так какого рожна?! – вырвалось у меня, будто птичка из равнодушного фотоаппарата, но птичка улетела, и я устало отмахнулся: – А-а, фиг с вами! Я только зритель…

– Ах, какая патетика! Ах, как красиво мы склоняемся перед обстоятельствами! – бешено вскричал Костя. – Зритель он… В Колизее тоже зрители сидели!

«Он прав, – униженно подумал я. – Я лицемерная мразь. Но ведь я не лгал, когда говорил, а получилось гадко, гадко!.. И уйти нельзя – не для того приходил. Гадко… Но ведь тут не Колизей, тут клуб самоубийц!»

– Но здесь, Геночка, не Колизей. Зря я таким высоким штилем заговорил, – вымолвил Костя более спокойно и уже ухмыляясь. – Здесь как раз наоборот: собрались парни оттянуться, посмеяться. К плану нет привыкания, от него даже жизнь не сокращается и IQостается прежним – я в статье читал. Так что всё просто превосходно: примем по два парика в душу, посмеемся и разойдемся.

«В душу… – повторил я мысленно. – В душу!»

– Не берите, парни, в голову! – обратился он к озадаченным пацанам чуть ли не с отеческой интонацией.

Царственно поднявшись с одноколесной тачки и сделав пару шагов, Костя протянул Сергею костыль и спички. Тот недоверчиво посмотрел на протянутое и виновато дрыгнул плечом.

– Держи костыль и варежку закрой! – злобно произнес бугайчик.

Очкарик взял костыль в одну руку, а другой потряс зачем-то спичечный коробок-погремушку, достал спичку, застыл и просидел бы так, наверное, неизвестно сколько еще, но его растормошили.

– Не тормози! Сперва залечи костыль, ну, конец ему, то есть послюнявь, чтобы мокрым был. Что ты неврубчивый такой?! Пальцы в рот – и протри его слегка. Во-во…

– Зачем? – машинально поинтересовался я.

– Еще один неврубчивый!.. Чтобы тлел медленнее, а то он, может, в один пых его высосет.

На меня более не отвлекались, инструктаж продолжался.

– Теперь взрывай и дым в тебя тяни, сколько влезет и не выдыхай подольше… Ну!..

Ребятки, а с ними и Костя, вновь стали новогодними детишками, вновь ожидали чуда и исступленно, с упованием смотрели на «деда Мороза», хотя тот оказался всего лишь хлипкой очкастой бестолочью. Даже мне почудился новогодний мандаринный запах, даже я захотел крикнуть: «Елочка, гори!» – и крикнул бы, но меня опередили.

– Взрывай! – раздалось трехголосое, и Сергей, не пряча зажженной спички в сгорбленную ладонь, а держа на виду, раскурил костыль.

Сперва истлела скрученная бумажка на конце, потом огонь добрался до плана и красным жуком медленно пополз, пополз… Очкарик не закашлялся, но дым изрыгнул сразу же. Путь тоненького солнечного луча оконтурился дымом, который не пах мандаринами, и луч, помутневший, слегка опьяненный, казался радостным оттого, что замечен.

– Лечи давай! – сердито окрикнул Костя, сидевший от Сергея пососедству. Кстати, все стянулись в довольно тесный кружок. – Эй, не висни! Дай-ка сюда, учись…

– Париками теперь? – полюбопытствовал Леша.

– Да. Подставляй пасть, а потом сам меня обкуришь.

Костя неторопливо окаймил бумагу перед углем слюнявым пальцем и, будто фокусник, спровадил костыль глубоко в рот, так что снаружи осталась лишь картонная трубочка с «пяткой». Предварительно нахватавшись воздуха, он стал медленно вдувать дым в Лешу, а тот, едва не касаясь трубочки жадно округлившимися губами, вдыхал. Лешин грудак уже расширился донельзя, когда он хлопнул вдувающего по плечу – хватит, мол.

– Парик сдал! – шутейно отрапортовал Костя.

Леша молчал, мужественно стиснув губы и залечивая костыль. Когда он отозвался, из его рта не улетучилось почти ничего, кроме реплики: