Книга Триада: Кружение. Врачебница. Детский сад, страница 91 – Евгений Чепкасов

Заполняя обратную сторону разрешения, Валерьев подумал, что эта женщина – вечный тип, скорбь и собранность, неизбывная интеллигентность, ахматовский «Реквием». Но ему надоело наблюдать, надоело ждать, надоело думать и, отдав разрешение в надежные женские руки, он уставился на светлое расплывчатое пятно окна и принялся непрестанно творить Иисусову молитву. Через некоторое время Гена удивленно услышал, что его окликнули по фамилии: оказывается, уже пора было заходить.

* * *

Он отдал паспорт и сумку в соответствующие места, а после оказался вместе с остальными семью в помещении, похожем на мини-конюшню. Помещение было узким, высоким и содержало восемь своеобразных стойл с окошечком, табуретом и телефонной трубкой в каждом. Застекленные окошечки были забраны изнутри солнцеобразными решетками, и через них просматривалась еще одна стена с зарешеченными окошечками, расположенная в паре метров. Между стенами пролегал проход, застеленный потертым линолеумом. Провода массивных коричневых телефонных трубок, словно отрезанных от уличных таксофонов, таинственно уходили прямо в растрескавшуюся штукатурку стены, а сами трубки лежали на ржавых металлических поддонах, среди пепла и окурков.

После того, как стальная дверь с лязгом захлопнулась за спиной посетителей и ключ отскрежетал в замочной скважине, наступила металлическая тишь. Все убедились, что в противоположных окошках никого нет, и ждали. Минут через пять послышался первый недовольный возглас. Минут через десять недовольный возглас был мощно поддержан почти всеми. Минут через пятнадцать почти все курили… «А им каково?» – подумал Гена о заключенных и вздохнул.

Стена, противоположная стойлам, содержала высокое маленькое окошко с квадратиком неба за массивной крестовой решеткой. Над самым окошком в густой паутине висела блеклая бабочка – крапивница или павлиний глаз, снизу не разобрать.

Заключенных привели почти через час, и Гена заметался вдоль стойл, пока не увидел отца. Отец увидел сына, улыбнулся, приложил ладонь к стеклу окошка и взял телефонную трубку. Сын понял отца, тоже приложил ладонь к стеклу и поднял трубку с поганого поддона.

– Ну, здравствуй! – сказал Володя Красно Солнышко, внимательно вглядываясь в гостя.

– Здравствуй, па! – ответил Гена.

Решетки на окнах не совпадали: у отца железное солнышко пускало ржавые лучи в одну сторону, у сына – в другую; точнее, это только казалось, что в разные, а на деле – у обоих вправо, но потому-то видимость и ухудшилась. Гена покрепче присел на табурет и жадно всмотрелся в отца. Юноша опасался, что ему предстоит увидеть бритый череп, но отцовы волосы были на месте, только они оказались грязно-седые, обильная белая проседь в черных волнистых волосах. Всего за три года – кто бы мог подумать?

– Поседел, – констатировал он.

– Жизнь такая, что поседеешь, – отозвался Владимир Валерьев.

– Как же ты так? Файкер, блин!

– Долги надо было отдавать. А продукцию я производил качественную.

Было видно, что отец не иронизирует, что он, действительно, гордится своей качественной продукцией. «Ребенок! – подумал Гена с нежностью. – Седой ребенок!»

Поговорили о деле Владимира Валерьева, о перспективах, о том, когда может быть суд и что потом, о зоне и колонии-поселении. Поначалу Гена никак не мог сосредоточиться на разговоре, поскольку люди по обе стороны от него кричали, и их было слышно, хоть он и заткнул указательным пальцем свободное от трубки ухо. Потом то ли Гена притерпелся, то ли соседи поуспокоились, но ему никто более не досаждал, и стало казаться, что он беседует с отцом один на один по видеотелефону, такие и вправду изобрели, он рекламу слышал…

– …Даже у нас в городе на переговорном пункте есть – представляешь?

– Не знал, – сказал Владимир. – Значит, и в Москве есть. Могли бы раньше увидеться.

Он улыбнулся и замолчал, вглядываясь в сына. Тот тоже молчал и улыбался, вглядываясь в отца.

– Ты вырос, – отметил отец и после паузы неловко поинтересовался: – Девушка есть?

– Нет, – ответил сын с той же неловкостью.

– Ну, и не надо пока, – поспешно сказал отец. – Я тоже тугодум был, только к третьему курсу увлекся… Кстати, как мама?

– Нормально. Привет тебе передавала.

– И ей тоже передай. Не дергали вас из-за меня?

– Один раз вызывали. Мы сказали, что ничего не знаем, вот и всё.

– Мы же в разводе – чего они лезут? Суки!

– Да ничего страшного, не переживай. Поговорили минут десять и отпустили. Тебе, кстати, привет от Наташи.

– Видел ее? – спросил Владимир смущенно.

– Да.

– Она святая.

– Тебе виднее, – сказал Гена, иронично улыбнувшись, но сразу же поправился: – Извини, па! Я, правда, рад за тебя.

– Вырос, – пробормотал отец. – Только из лифта всё равно не выходи, ты очень высоко можешь подняться.

Гена вспомнил метафору отца о детстве – лифте в небоскребе вроде нью-йоркских башен и недавние события, после чего ответил:

– А если самолеты прилетят? Ты в курсе, что с верхних этажей никто не спасся?

– Спасение – штука условная.

– Точнее, земное благополучие – штука условная, а спасение – величина абсолютная. С такой поправкой – вполне христианская мысль.

– А по-моему, и то условно, и другое условно. Но оказаться на верхних этажах – важнее, чем спастись.

– Важнее, чем остаться в живых, – упрямо поправил Гена. – А спасение возможно на любом этаже.

– Ты поумнел, – констатировал Владимир. – Но я думаю иначе. Ты мысль о спасении связываешь только с христианством. Ты понял, что дом наш многоконфессионален и что, по моим меркам, на верхних этажах окажутся не только христиане, а на нижних – не только буддисты…

– А в самолетах прилетят не только мусульмане, – добавил юноша, тонко улыбнувшись.

– Вот именно.

– Я тебя понял. Ты рассуждаешь как эстет: главное, чтобы было высоко, умно и красиво. Это и есть верхние этажи.

– В принципе, да. Умный и нравственный буддист милее сердцу моему, чем глупый безнравственный христианин. И, наоборот, умный и нравственный христианин милее мне, чем глупый и безнравственный буддист.

– А если сопоставить умного безнравственного и глупого нравственного – кто милее?

– Умный безнравственный, – ответил Владимир, подумав, и улыбнулся. – Ты прав, я эстет. Как у Уайльда: «Эстетика выше этики». Высшая категория – красота. Ну а ты по какому критерию будешь селекцию проводить?

– По истинности. Христианство, а точнее, Православие – эталон. Чем дальше от него, тем дальше от спасения. Я в душе тоже эстет и потому буддиста Пелевина я читаю, а некоторых православных бездарей – нет. Но я понимаю, что шансов на спасение у этих православных бездарей больше, чем у Пелевина.