Онлайн книга «Ночь огня»
|
Я так погрузился в свои размышления, что пропустил очередь к телескопу. Преподаватель университета заметил мою отстраненность. – Вы не согласны со мной, господин философ? – Что вы, теория Большого взрыва хороша. Но все же это лишь гипотеза… Которую забудут… Как и другие, что ей предшествовали… У каждой эры своя легенда. – Простите? Я формулирую научную истину. – В любую эпоху, в двух шагах от костра, оратор пустыни считает себя носителем истины. И его современники вокруг разделяют это убеждение. – Вы ставите под сомнение мою теорию? – Время рассудит. Сегодня вы принесли нам последний крик науки; однако вы знаете не хуже меня, что ваш тезис устареет. Истина всегда недостижима, есть только временные истины, попытки истины. По сути, ваша теория излагает современный образ жизни в неведении. – В неведении?! – повторил он, задохнувшись. Тягостное молчание повисло вокруг нашего обмена идеями. Мое вмешательство раздражало! Из моей релятивистской критики команда уловила лишь дерзкую провокацию; я хотел выказать скромность, низведя нас – его, меня, всех – от вселенских масштабов к тысячелетнему масштабу человечества, однако показался заносчивым. – Вы презираете науку? – продолжал он запальчиво. – Ничуть! Я отношусь к ней с вниманием и уважением, как с вниманием и уважением отношусь к мифам и религиям. Этим аргументом я только навредил себе. Я поставил науку на одну доску с другими, иррациональными вымыслами, и это возмутило всех. Чувствуя нарастающую враждебность, я предпринял отвлекающий маневр: – Вы не могли бы, Жан-Пьер, объяснить мне теорию черных дыр? Я плохо ее понимаю. Жан-Пьер похлопал ресницами, довольный, что я вернулся в ряды учеников и вернул ему трон знатока. Он выдал ex abrupto [12] блестящую лекцию. Музыка научных концептов вновь зазвучала в своем умиротворяющем ритме. Все улыбались. О моей выходке забыли. Сам не сознавая меры своего кощунства, я прервал священный ритуал – ритуал экспликации. Люди, сталкиваясь с необъяснимыми явлениями – небом, луной, сменой времен года, рождением, смертью, – хотят прозревать незримую архитектуру под зримым миром. Разум, который страшится неизвестности, как тело боится пустоты, который постоянно измышляет, как уничтожить чувство одиночества и бессилия. Предполагать лучше, чем не знать. Какое бы то ни было объяснение предпочтительнее его отсутствия. Потребность понять не сводится к жажде разумного – это потребность успокоиться, идентифицируя потемки, наводя порядок в хаосе. В сущности, все объяснения уходят корнями в одно: страх их не иметь. – Почему? Вопрос прозвучал внезапно. Произнес его женский голос. Она повторила: – Почему? Сеголен настаивала, невзирая на удивленные взгляды, говорившие о том, до какой степени всех ошеломило ее вмешательство. – Вы говорите о как, не о почему. Почему существует Вселенная? Почему энергия пришла в движение, которое привело к жизни? От простого взрыва мы пришли к Солнечной системе и к таким сложным существам, как животные и мы сами, – почему? – Почему – не научный вопрос. – Вы хотите сказать, что ученый никогда не спрашивает почему? – Я хочу сказать, что ученый знает: он не может научно ответить на вопрос почему. Он ограничивается вопросом как. – Почему – более интересный вопрос. – Неужели? Вопрос, на который нет ответа, может быть интересным? Простите меня, Сеголен, я полагаю обратное. А вы, господин философ? Он произнес «философ», как сказал бы «колдун, астролог, шарлатан», с позитивистским высокомерием. Я ответил: – Я люблю только вопросы, на которые нет ответов. – Вот как? – Да. Они развивают во мне любознательность и смирение. Вы так не считаете? Он понял, что, если добавит хоть слово, я перейду в атаку. Диалог на этом заглох. Сеголен посмотрела на меня. Оба влюбленные в литературу, мы с ней уже не раз тепло беседовали. – Ты видишь природу, не задаваясь вопросом о пути, которым она идет? О ее смысле? Лично я при виде стольких чудес невольно думаю, что есть какой-то план, разумный замысел. Космос и жизнь говорят о существовании высшего разума. – Бога? – Бога. Ты так не считаешь? Я опустил глаза. Я не выносил этих тем и не хотел делиться глубоко личным на людях. Сеголен все цеплялась за поставленную цель: – Ты так не считаешь? – Бог живет во мне лишь в форме вопроса. * * * Часом позже я удалился от нашего лежбища. По еще краснеющим углям я засек лагерь и не спускал с него глаз, держа как ориентир; у меня не было намерения заблудиться, я только хотел поразмышлять в тишине между песком и звездами. Меня пробирал озноб. Зубы стучали. Я присел между двумя скалами, чтобы защититься от налетевшего ветра. Холод усиливался, по мере того как сгущалась эта февральская ночь. Отяжелевший, с болью в суставах, я жалел, что принадлежу к угрюмой земле, мне бы хотелось взлететь к звездам. Всплыло воспоминание… Мне было пять лет. Отец закрыл в нашей квартире на Сент-Фуа-ле-Лион все ставни и шторы, чтобы добиться полной темноты. С видом фокусника, исполняющего свой номер, он превратил гостиную в театр. Я трепетал от удовольствия. Взяв фонарь, он направил луч на глобус, раскрашенную деревянную сферу на стальной ножке, обычно украшавшую комнату моей сестры. – Ты знаешь, почему бывают день и ночь? Я покачал головой. Он держал фонарь на расстоянии от глобуса. – Вот Солнце, вот Земля. Земля совершает оборот вокруг своей оси в двадцать четыре часа, Солнце не движется. Где мы? Я показал на розовое конфетти, обозначавшее Францию. – Точно. Когда наша страна находится напротив Солнца, у нас день. Луч освещал только этот бок глобуса. – Потом… Он начал вращать шар. – Земля вращается, и эта сторона уходит в тень. Он остановил шар, когда розовое конфетти достигло края. – Вот и сумерки. Потом он широко раскрыл глаза, как будто собирался показать лучший фокус. – А теперь – ночь! И он завершил движение: розового конфетти больше не было видно по другую сторону от фонаря-солнца. – Ты понял? – Да. |