Онлайн книга «Рандеву для трех сестер»
|
– Да уж, страсти какие, – не отрывая затылка от дивана и глядя в потолок, проговорила Инга. – Настоящие живые страсти. Будто вы обиду свою на отца сейчас, как на живого, выплескиваете. Вам не кажется? – Инга, а откуда он знал, когда умрет? – вдруг ответила вопросом на вопрос Люба. – Он позвонил и назвал четкую дату, когда состоятся его похороны. Это было два месяца назад. Он что… знал? – Выходит, что знал. Он всегда и все знал. – Но… Этого не может быть! Вы же понимаете! Или… – Никаких или, Люба. И давайте не будем об этом. И вообще – разговор у нас с вами странный пошел. Некорректный. Непоминальный. – Хорошо, Инга, не будем. Наверное, ты права. Ты иди, девочка. Я и впрямь хочу здесь одна побыть. С ним. В его кабинете. Доиграть в свои одинокие женские игры… Сев за большой письменный стол, она провела рукой по темному дереву столешницы, потянулась, нажала на кнопку старинной зеленой лампы. Свет ярким снопом брызнул ей в лицо, обнажил глубокие морщинки – гусиные лапки, отвисшие слегка щеки, слезные припухлости под глазами. И все равно она была очень красивой, эта женщина. Сильной была, красивой и очень, очень несчастной. Инга еще посидела тихо, пристально вглядываясь в ее застывшее лицо, потом поднялась, пошла на цыпочках к двери. – Инга, а можно мне здесь остаться на ночь? – ударил ей в спину резкий голос Любы. Вздрогнув, она обернулась к ней от двери, пожала плечами нерешительно. – А не боитесь? – Ну, чего мне теперь бояться… – усмехнулась Люба. – Это раньше надо было бояться… Бояться, что никогда не увижу его больше… – Хорошо. Я потом приду, постелю вам здесь. – Да не надо ничего стелить. Я не буду спать ложиться. У нас с Борисом билеты на ранний утренний поезд взяты, мы тихо уйдем, вас не разбудим. Скажите там Боре, чтоб тоже сюда шел, как с Вольским своим наговорится. Не бойтесь, мы ничего здесь не тронем. Просто посидим… – Хорошо. Я скажу. Инга вышла в коридор, закрыла за собой дверь, постояла немного, привалившись к ней плечом. В доме было тихо, только снизу, из кухни, слышались еще женские голоса, да где-то совсем рядом непрерывно пищала до боли знакомая механическая мелодия, очень жалобная и тревожная. Будто котенок мяукал. Но откуда здесь мог взяться котенок? Сроду в доме кошек не водилось – отец их терпеть не мог. Инга постояла еще немного, наморщив лоб, прислушиваясь к тревожным звукам, даже потрясла головой для верности – вдруг просто в ушах звенит. Потом, разом спохватившись, рванула к себе в комнату, распахнула дверь – точно, это ж мобильник ее надрывается! Бедный, забытый, поет себе и поет свою незатейливую мелодийку, дергается тихонько в конвульсиях на столе… – Да! Привет, Родька… – О господи, Инга! Ну ты где? Я вчера звонил, сегодня целый день звоню – ты как провалилась куда! – Да я мобильник в комнате забыла… А что? У вас случилось что-то? – Да ничего у нас не случилось. Все у нас в полном порядке. Аньку встретил, она как раз домой пришла, сразу под душ прыгнула. А ты как? Хоть бы позвонила, поинтересовалась, как мы тут… – А у меня папа умер, Родька. – Как умер? Когда? – Вчера. В два часа дня. А сегодня уже похоронили. Так что некогда мне было тебе звонить, сам понимаешь. – Прости, Ин. Я ж не знал… – Ну вот, теперь знаешь. – С Анькой хочешь поговорить? Она тут рядом, из душа выскочила. – Давай… – Мамуль, здравствуй! – нежно-переливчато зазвучал колокольчиком в ухо Анюткин голосок. Не детский уже, но и не взрослый еще – так, малиновый юный звоночек. – Здравствуй, Дюймовочка! – расплылась в теплой улыбке Инга. – Ну как ты там? Как съездила? – Ой, классно! Нас так принимали, как больших! Три раза на бис с «Арагонской хотой» вызывали! Ты ведь видела эту вещь, да? Я там солирую, помнишь? – Да помню, помню, Анют. Как я могу не помнить? Ты у меня везде самая красивая, самая талантливая… – Мам, а я не поняла – а кто умер? Дядя Родион сказал – кто-то умер… – Дедушка твой умер, Аня. Вчера еще. – Ой, как жалко… А ты что, плачешь, мамочка? – Да. Плачу, конечно. Я сегодня целый день плачу. – А когда домой приедешь? – Если завтра утром на поезд сяду, то послезавтра буду дома. Я так соскучилась по тебе, дочь… – И я, мам. И бабушка тоже. – Какая бабушка? Ты что… бабушку Светлану имеешь в виду? – Ну да. Представляешь, я сегодня приехала, а она меня обняла и поцеловала. И еще – заплакала. Говорит – прости меня, внученька. И мама твоя, говорит, пусть меня простит. Мам, а что это с ней, а? Как говорит наш балетмейстер – чудны дела Твои, Господи… – Правильно он говорит, балетмейстер твой. И я так же думаю, доченька. Ладно, приеду – разберемся и в слезах, и в прощениях. Дай мне еще дядю Родиона… – Мам, а он теперь всегда с нами будет жить, да? – С чего ты взяла? Нет, конечно. Мы с дядей Родионом просто друзья, он меня выручает так. Тебя вот встретил… – Да? Жаль. Жаль, что просто друзья. Ладно, передаю ему трубку… – Ин, ты держись там как-то, ладно? Я понимаю, что тяжело, но ты держись. И ни о чем не беспокойся – здесь все у тебя идет своим чередом. – Так уж и своим? Что-то не верится даже. Анька вон чудеса какие-то рассказывает… – Да никаких чудес нет. Все обычно. Как и должно быть. Я так понял, ты послезавтра приедешь? – Ага. Постараюсь. Очень домой хочу. – Давай. Я тебя встречу. Как сядешь в поезд, позвони. Ну, пока? – Пока, Родька. Спасибо тебе. – Да не за что. Чего уж там. Мы ж друзья, как ты изволила выразиться. Все, отбой, подруга. Нажав кнопку отбоя, Инга долго еще сидела на своем диване, беспорядочно всхлипывая. Выходить из комнаты не хотелось. Не хотелось выползать из теплого и мягкого облака разговора с дочерью и Родькой, хотелось сидеть в нем и греться остатками их слов и интонаций, будто плавающих вокруг нее невидимой защитой. Говорят – все хорошее в твоей жизни видится на расстоянии. Как и плохое тоже. Она вот всегда любовь свою школьную за некую алмазную драгоценность почитала, за то самое хорошее, что подарила судьба. Грелась от него. И носила в себе, заперев на три замка, и лелеяла бережно. Доставала иногда, чтоб пылинки сдуть, полюбоваться да снова убрать-закрыть в потаенное местечко. А теперь что? Куда оно делось-то, это хорошее? Увидело живьем предмет, из которого проистекало, – Севку Вольского – и тут же завяло-скукожилось? Странно как. Вроде наоборот должно быть. Или мы сами себя так умело обманываем, придумывая ложные драгоценности? Думаем – бриллиант в душе носим, думаем, что именно им напитываемся для тепла и света, а потом выходит, что это и не бриллиант вовсе, а обычная стекляшка. И тепло твое, выходит, тоже обманно-стеклянное, и свет ты даешь стеклянный… |