Онлайн книга «Месть палача»
|
Даже с сыновьями повелитель теперь встречается в присутствии этого человека. Совсем это не радует достойных сыновей великого Орхан-бея – Сулеймана, Мурада, Ибрагима и совсем юного Халила. Более того между старшими Сулейман-пашою и Мурад-пашой, как будто черная кошка пробежала. Имя той кошки – власть над любимым Аллахом народом. После долгого молчания Сулейман-паша промолвил: – Думаю, твой совет нашему глупцу Дауту будет нам весьма полезен. А особо полезен еще один твой совет… – Какой же мой друг и повелитель? – низко поклонившись, с улыбкой спросил великий воин и великий искатель приключений Хаджи Гази Эвренос. – Вернуть на палец Шайтан-бея перстень Мурада. Я помню… Еще в Цимпе этот наш бывший раб утверждал, что священный перстень Пророка ему подарен. А в свидетели этого призывал все того же Даута. М-да! Интересный завтра будет день. – И мы будем к нему готовы, – рассмеялся верный и надежный друг Хаджи. * * * Великий визирь (и он же старший брат повелителя османов Орхан-бея) премудрый и высокочтимый Алаеддин медленно поднял голову. На его лице не выразилось никаких чувств, но сомкнутые копья личной охраны повелителя у черного шатра с лязгом разъединились, освобождая вход. Внутри шатра не горел ни один светильник. Даже маленький очаг в центре, этот семейный огонь, о котором так заботился брат Орхан и тот был погашен. Ни света, ни движения. Только голос, тихий и леденящий: – «…А когда он дошел до утра вместе с ним, сказал: „Сынок мой, вижу я во сне, что закалывают тебя в жертву, и посмотри, что ты думаешь“. Он сказал: „Отец мой, делай, что тебе приказано; ты найдешь меня, если пожелает Аллах, терпеливым“. И когда они оба предались Аллаху и тот поверг его на лоб, и воззвали Мы к нему: „О Ибрахим! Ты оправдал видение“. Так Мы вознаграждаем добродеющих! Поистине, это – явное испытание. И искупили Мы его великой жертвой. И оставили Мы над ним в последних: „Мир Ибрахиму!“ Так вознаграждаем Мы добродеющих! Ведь он был из рабов Наших верующих. И обрадовали Мы его Исхаком, пророком из достойных, и благословили и его, и Исхака» [251] … За то время, пока шейх-уль ислам Али-Ходжа повествовал наизусть из Священной Книги об испытаниях Ибрахима должного убить сына в доказательство своей верности и любви к Аллаху, старший брат на ощупь отыскал в груде козлиных шкур руку младшего брата и повелителя. – Это ты, мой добрый, любящий и мудрый брат? – раздался тихий голос Орхан-бея. – Я, мой повелитель. – Сейчас я более всего хотел бы узреть Аллаха Ар-Рахмана [252] . Но и твой приход обрадовал мое сердце. – Вот видишь, брат, а меня не хотели пускать, – едва сдерживая гнев, тихо сказал великий визирь. – Как так? – изумился бей всех османов. – Это я распорядился, – раздался из тьмы голос Али-Ходжи. – Твоему телу, душе и сердцу, повелитель, нужен покой. К правоверному он возвращается с первым словом из священного Корана. – Да! Да! – быстро, по-мальчишески, согласился Орхан-бей и уже вяло добавил: – Устал я. Покой нужен. – Покой?! От тебя ли я это слышу, брат мой?! Мой повелитель! Мой Орхан-бей! – внезапно закричал старший брат. На этот крик тут же, опрокидывая стражу, в шатер ворвались несколько воинов, сопровождавших главного визиря. – Эй, слуги! – еще громче призвал старший брат Алаеддин. – Поднять пологи шатра! Света! Больше света и солнца! Покой, мой великий брат, будет, когда мы совершим все, что доверил нам Великий Аллах! И не раньше, и не позже! Проворные слуги сразу же в нескольких местах откинули черные козьи стены шатра, и яркий солнечный свет одним ударом выгнал из дворца-столицы непроглядную тьму. Вместе с ней под напором морского бриза [253] из жилища повелителя османов улетучился затхлый запах, состоявший из человеческого пота, кислых шкур животных и старых, припавших пылью, вещей. – Что это, брат? – послышался слабый голос Орхан-бея из-под козлиных шкур. – Это полощутся на ветру знамена твоих янычар. Это седлают своих боевых коней твои сипахи [254] , это чистят оружие тысячи добровольцев гази. Это твоя жизнь. Прошлая, настоящая и будущая! – Будущая? – на уверенный голос великого визиря Орхан-бей ответил вяло, но все же открыл свое лицо на встречу солнцу и освежающему ветру. Он с трудом отбросил шкуры. Он присел на груду козлиных шкур, что с детства заменяла ему достойные постели. Он даже попытался встать. Но… только кисло улыбнулся. – Вот видишь, какой я стал? – Ты всегда был и будешь Орхан-беем. Великим повелителем османов и предводителем войска непобедимых гази! – твердо произнес Алаеддин, и, подхватив младшего брата под руки, поставил его на ноги. Орхан-бей благодарно улыбнулся. – Наверное, я выпью большую чашу кумыса и съем большую лепешку. Аллаедин крепко обнял брата. Горячие слезы великого визиря стекали по морщинам в его седую бороду. * * * К полудню голос Орхан-бея полностью окреп. Он даже велел привести коня. По случаю этой радости множество родственников, ближних пашей, воинов и слуг собрались у черного шатра. И повелитель османов вышел к ним – в легкой кольчуге, с кривой саблей, усыпанной драгоценными камнями на боку и с хорошо известной всему войску булавой своего отца Османа за парчовым поясом. Его приветствовали громкими криками и ударами оружия о щиты. Особенно крик усилился, когда великий Орхан-бей легко поднялся в богатое седло, под которым, по известным причинам, была все же смирная лошадь. Отсюда с высоты прибрежного холма, с незначительной, но все же высоты лошади, повелителю османов была хорошо видны окрестности, как и зубчатые стены Галлиполя. Еще хорошо были видны многочисленные шатры его войска и добровольцев гази, а также тяжело перекачивающиеся на волне многочисленные корабли его грозного флота. – Да! Это моя жизнь! – воскликнул повелитель османов и поднял над головой отцовскую булаву. Громкие крики подняли небеса. На этот шум из всех шатров и малых палаток стали выбегать воины и наспех седлать лошадей. По тому, как вертелись их головы, было понятно – они спрашивали причину поднявшегося шума. Тут же пронеслись с вестью несколько всадников. Их сообщения подняли в седло всех кавалеристов и на ноги почти всех пехотинцев. Орхан-бей широко усмехнулся. Он повернулся лицом к брату, великому визирю Алаеддину и с чувством сказал: |