Книга Завещание убитого еврейского поэта, страница 56 – Эли Визель

— Ты злишься на меня? — беспокоилась Шейна.

— Зачем мне это? Мы же взрослые, свободные люди. Ты мне ничего не должна. Ты мне ничего не обещала, я тоже.

На террасе кафе недалеко от ее дома мы поговорили о всяких разностях. Перед этим я позвонил ей, чтобы предупредить о своем возвращении. Она не скрыла некоторого замешательства. Я про себя улыбнулся: она как раз занималась любовью, я ее достаточно знал, чтобы догадаться.

— Что? Кто? А, это ты? Ты здесь? Уже?

— Я перезвоню, — заверил я и положил трубку.

Слово я сдержал, звякнул ей через час.

— Извини, что не вовремя побеспокоил, — начал я, но она рассмеялась:

— Ты вообще-то глуп, но иногда у тебя бывают проблески…

Я не был настроен шутить и перешел к делу:

— Есть для меня почта?

— Письма от отца. Хочешь зайти?

Я предпочел встретиться в кафе. Свидание мы назначили на следующий день. Я нашел ее несколько похудевшей, но весьма оживленной. Она расцеловала меня в обе щеки, пожаловалась на жару и дожди, на международную обстановку и на компартию, где перестали понимать, что она не может принимать больше, чем одного жильца… Но я ее успокоил:

— Не тревожься за меня, я нашел где остановиться.

— Правда? — воскликнула она с явным облегчением.

— Правда.

Это не было правдой, но в благодарность она схватила мою руку и долго жала ее. В другой руке я держал отцовские письма.

— Рассказывай, — приказала она. — Ты должен все мне рассказать.

— Рассказывать нечего, Шейна.

— Нечего? Ты возвращаешься из Испании, прямо с войны — и тебе нечего рассказать?

— Именно так, Шейна, я возвращаюсь из Испании, прямо с войны — и мне нечего рассказать.

Поколебавшись, она решила, что сейчас будет уместно погладить меня по руке.

— А все-таки, мой поэт, ты ведешь себя несерьезно! Ты же сражался, рядом с тобой погибали твои товарищи, ты столько видел! Ты должен рассказать, как там было! Но может, ты писал там стихи? И предпочитаешь вместо рассказа прочесть их мне?

Ее атаку я выдержал с полным спокойствием.

— Когда-нибудь мы поговорим об этом.

— Почему же не сейчас? Потому что я… с кем-то встречаюсь? Ну да. Хочешь узнать, кто это?

— Да, — еще раз соврал я. — Очень интересно.

Она принялась описывать молодого художника, такого талантливого, такого мягкого, такого дикаря… Мы расстались друзьями: будем, мол, позванивать друг другу.

— Обещаешь?

— Обещаю. Клянусь.

Я потом встречал Шейну на сборищах культурной секции партии. Однажды мне показалось, что я узнал ее официального любовника: какой-то товарищ представил мне румынского художника, недавно бежавшего из печально известной крепости где-то в Клуже. Но то был не он.

А вот друзей и коллег из окружения Пауля Хамбургера нигде не было видно. Сам он тоже исчез. Я пытался напасть на след, наводил справки, расспрашивал общих знакомых. И везде мне давали понять, что я хожу по минному полю: видимо, нашему товарищу доверили что-то очень секретное, лучше об этом не спрашивать. Его что, тайно послали в нацистскую Германию? А может, на Восток? В ответ лишь палец у губ и многозначительный взгляд в сторону… Я верил и не верил. Вспоминал свой последний вечер с Паулем, его предчувствия и советы. А также мой последний разговор с Яшей в Барселоне. Но я надеялся. А что еще оставалось? Несмотря ни на что, я уповал: мой друг где-то с важным поручением, а значит, на свободе. А значит, живой.

Правду я узнал позже, гораздо позже. Его арестовали прямо у самолетного трапа, бросили в один из подвалов Лубянки, пытали и убили. Та же участь ожидала всех его сотрудников, тех, кого я тщетно разыскивал в Париже.

Я вот думаю: если б я не попал в Испанию, а последовал за своими друзьями, мне пришлось бы встретиться с вами гораздо раньше, гражданин следователь? Вас бы я избавил от бессонных ночей, мою жену — от многих забот, а сына от безысходности, в которой он сейчас пребывает. Или один из сотрудников ваших «органов» меня быстренько ликвидировал бы прямо здесь.

Странно. Однажды я спросил о Пауле Шейну, и она мне почти предсказала, что со мной произойдет.

— Ты ведь его знаешь, Шейна. Вы были друзьями. Ты общаешься с важными людьми. Тебе что-нибудь известно?

Мы сидели с ней за вечной чашечкой кофе на знакомой скамейке. Шейна озабоченно посмотрела на меня.

— Ты меня беспокоишь, — сказала она.

— Почему? Потому лишь, что не желаю забыть Пауля? Ну что ты хочешь, это мой друг. Он много значил в моей жизни. Если с ним дело плохо, я хотел бы знать. Чем-нибудь помочь. Это ведь нормально? Мне за него страшно, у меня предчувствие… кошмарное предчувствие.

Приоткрыв рот, вся дрожа, Шейна пригнулась ко мне, ее взгляд заволокло дымкой.

— У меня тоже, — прошептала она.

Я встрепенулся:

— Ты тоже… тоже беспокоишься о нем?

— Не о нем, — произнесла она еще тише. — О тебе. — Она осеклась, вскинула голову, но, помолчав, спросила: — Мне продолжать?

— Да.

— Я чувствую, даже вижу мужчину… тебя… В темноте. Одного. Без сил.

— Похоже, ты описываешь тюрьму. Или могилу. А может, то и другое сразу?

Страх исказил ее черты. Она резко встала:

— Все это глупо, сам понимаешь. Я несу чепуху… Но будь осторожен. Пауль вернулся в Россию. Не надо больше думать об этом…

И однако, когда настал час решающего выбора, я под гипнозом опасности или из абсурдного фатализма все же решился обосноваться в Советской России. Несмотря на то что успел побывать в Испании. Или именно поэтому? Потому, что не видел иного выхода? Из-за ухудшения политической обстановки в Европе? Может, коммунист во мне взял верх? Да ведь у меня никого не осталось в Париже, ничто меня здесь не удерживало. Конечно, я мог вернуться в Льянов, где мой отец, дав кому надо «на лапу», уладил бы все с моим уклонением от призыва, подобно тому, как он уже помог мне получить паспорт. Тогда бы я жил в лоне семьи. Отец мне это советовал, мать от меня этого требовала. Еврей во мне стремился последовать их зову, поцеловать их руки, вернуться в свое детство. Однако этот заочный спор выиграл коммунист. Москва обещала будущее, Льянов — прошлое. Пауль и Яша, Инге и Трауб манили меня к неизведанному. А вот родители старались привязать меня к постройке со слишком крепкими, на мой взгляд, основаниями. И все же если бы Ахува-Циона, моя собеседница в течение трех часов на Святой Земле, оказалась рядом, если бы только подала знак с той стороны света, я, думаю, заново начал бы жизнь в Палестине с кем-нибудь вроде нее.

При всем том какой гениальный организатор — случай! Так ли он слеп, как утверждают? Вот история — она не глупа, сказал бы мой друг Бернард Гауптман. Она знает, куда идет сама и ведет нас. А я не знал. Больше не знал.