Онлайн книга «Королевские камни»
|
Молчит. Почему молчит? Ийлэ плохо объяснила? Она не умеет иначе. И чем дольше молчание длится, тем страшнее становится, потому что сейчас Райдо решит, что она ничем-то не лучше Дайны. Может, хуже. Дайна хотя бы не притворялась, а… — Мне казалось, я тебе нравлюсь. — Нравишься, — ответил Райдо. И голос его был сиплым, надломленным. — Очень нравишься. Но я не хочу вот так… — Как? А шрамы под пальцами все равно чувствуются, пусть и разгладились немного. Ийлэ помнит их рисунок, но продолжает изучать его наново… …и кожа мягкая. Странно, что у мужчины кожа мягкая, только волосы отрастающие колются… — Ты красивая… даже не так, неправильно. Нет, ты красивая, но красивых женщин много. А тянет к тебе. Это из-за запаха. Я говорил, что ошибся, когда думал, что от тебя осенью пахнет? Весной. Весну нельзя обижать. — Я не прошу меня обижать. — Возможно. — Он соглашается легко, и в этом Ийлэ видится подвох. — Но я тоже боюсь… — Чего? — Того, что ты поймешь, что вовсе не этого хотела. И возненавидишь меня за то, что я воспользовался слабостью… или просто за то, что я ничем не лучше тех… — Всем лучше. — Неужели? — Ты меня поцеловал. — Это, без сомнения, аргумент… — Да. — И снова у нее не получается объяснить. — Те… раньше… мне было больно, и только… боль и боль… и опять… и стыдно очень, потому что лучше умереть, а умереть решимости не хватает. Но теперь я смотрю на… остальных, которые чужие здесь, и думаю, что любой из них рад будет сделать больно. Я понимаю, что, наверное, ошибаюсь… что не все такие… но знать — одно. Чувствовать… когда кто-то подходит близко, я жду, что он ударит. Не разумом, но… здесь. — Ийлэ приложила руку к сердцу. — А от тебя — нет… ты и Нат еще… — Нат каким боком? — Кажется, в голосе Райдо проскользнули рычащие ноты. — Никаким. Его я тоже не боюсь. Я вообще думала, что если бы у меня был брат, он походил бы… ты понимаешь? Райдо кивнул. — Но хорошо, что брата не было. Его бы убили. А Нат вот… живой. Разве это не замечательно? — Замечательно. Глухой голос. И шепот горячий… и от этого шепота становится жарко. — Я знаю, что не сделаешь мне больно… Наверное, та молния, которую Ийлэ поймала, никуда не исчезла. Она спряталась, чтобы теперь ожить. Иначе почему жарко? Страшно немного. Самую малость. И страх заставляет тянуться к тому, кто защитит, даже от молнии. Или хотя бы разделит ее на двоих. Молния, на двоих разделенная, не способна испепелить. — Ты плачешь? — Нет. И да. Сама не знаю. — Плохо? — Хорошо… …свеча оплывает, и огонек, который до последнего держится, цепляясь за оплавленную нить фитиля, все-таки гаснет. Его отражение уходит следом. Но зеркала не любят пустоты, и остаются тени, те самые, сплетенные вместе, сросшиеся в одно. Тени знают правду, а Ийлэ… она меняется. Сейчас. Плавится, как тот воск, и застывает. И считает удары сердца, только сбивается, а значит, счет приходится начинать наново. Раз. И два, и три… это чем-то похоже на танец. Ийлэ целую вечность не танцевала, она и забыла, как кружит голову вальс… музыка есть, просто иная. Скрипки ветра, который разыгрался к ночи и ластится, воет, подглядывает бесстыдно. А стыд сгорел, надо полагать на вершине свечи, оттого так быстро ее и не стало. Но музыка… Вдох и выдох. Полустон, полувсхлип. И шорох ткани, заставляющий замереть в болезненном ожидании. Страх какой-то вдруг всеобъемлющий, звериный, напрочь лишающий способности думать. И когти впиваются в чью-то кожу, раздирая ее. Пахнет кровью. И запах ее отрезвляет ненадолго. — Прости. — Ей стыдно и боязно уже оттого, что странная музыка ночи будет разрушена. Однако голос Ийлэ вплетается в эту недоигранную мелодию. — Прости, пожалуйста. — Тебе больно? В темноте кровь почти черная, густая. Ее не так и много, но… почему Райдо спрашивает о ее боли? — Нет. — Ийлэ проводит ладонью по его плечам, чувствуя, как зарастают на них рваные ссадины. — А тебе… — Ничего страшного. Наверное. Ничего. Страшного. И вправду совершенно ничего. Это тоже все весна виновата. Мама говорила, что весною альвы теряют разум. Ийлэ вот потеряла или еще раньше потеряла, а весной эта потеря особенно остро ощущается. Только о разуме не получается больше думать. И о свечах. О тенях. Ветре. Ни о чем, кроме того, кто рядом. Ийлэ так боится его потерять, что отчаянно цепляется за шею, тянется, дотягивается до уха и шепчет тихо-тихо имя: — Райдо… Его женщина спала, обняв подушку. Она обхватила ее и руками, и ногами и во сне вздыхала, а еще улыбалась. И видеть ее улыбку было… странно. Райдо смотрел. Любовался. И уговаривал себя, что утро ничего не изменит. Ложь, конечно. И прежде утро меняло многое, оно возвращало краски, а еще столь неуместное порой чувство стыда. За ним следовало раскаяние, которое портило все. И упреки. Взгляды, преисполненные раздражения, потому как он, Райдо, стал не только причиной, но и невольным свидетелем чужого преступления. Быть может, поэтому младшенький предпочитал не связываться с замужними дамами? Да и вовсе нанимал девиц. Платил. Когда платишь — это честно, пусть и грязно… Не те мысли. Надо бы о доме. О непременном визите доктора, который наверняка не выдержит. Слухи расползаются по городу, будоража людей, подталкивая. И тот, кто затеял игру, не устоит. Скорее всего, не устоит. Приедет проверить. Убедиться, что слухи не лгут… и хорошо, что у людей обоняние слабое. Пса обмануть бы не вышло. — Тише, — одними губами произнес Райдо, когда Броннуин завозилась в корзине. И, подхватив ее на руки, поднял. — Она устала. Пусть поспит. Тогда добрее станет. Поверь моему опыту, выспавшийся человек на порядок добрее невыспавшегося. Броннуин зевнула и сунула кулачок в рот. — Сейчас… думаю, сегодня мне может полегчать настолько, что я выйду из комнаты? Ненадолго… к сожалению, надолго нельзя, а так бы я с превеликим удовольствием с тобой бы прогулялся, день, кажется, солнечным будет. И жаль его терять, но лучше один, чем всю жизнь. Он говорил шепотом, а Броннуин слушала. Всегда его слушала. Такая очаровательно внимательная. И ничего в ней нет от Брана. На Видгара, быть может, и похожа слегка, как он утверждает, но на Райдо похожа сильней. |