Онлайн книга «Там, где течет молоко и мед»
|
– Но что же делать? – спрашиваю я. – Какой выход? – Выход только один – надо уехать. В Америку. Великая страна, что бы ни говорили. И там действительно существует равноправие. Ты знаешь, однажды американского дирижера спросили, сколько у него в оркестре евреев, так он не знал! О Господи! Это же из анекдота. Саша совершенно не помнит анекдоты. – Послушай, – говорю я, – у нас уже есть одна великая страна. Может быть, выберем что-нибудь поскромнее? – Что именно? Ты опять про свой Израиль? Романтика еврейского местечка? Или ты думаешь, весь мир нас дожидается? Нет, я не думаю, что нас дожидается весь мир. Более того, я думаю, что нас не дожидается никто. Но я не хочу в Америку. Я боюсь. Я боюсь, что туда не пропустят маму с папой, я боюсь, что Машка уедет от меня, сядет в автомобиль и уедет в какой-нибудь другой далекий штат, говорят, там все студенты уезжают из дому. Я боюсь, что никому не понадобится моя музыка районного масштаба, и я переучусь на программиста и останусь одна-одинешенька с компьютером и молчаливым далеким Сашей… И еще есть одна причина, но про нее даже неудобно рассказывать. Я не хочу идти в американское посольство и рассказывать, как нас угнетают и обижают в России. Именно нас так сильно угнетают и обижают, что мы просим предоставить нам статус беженцев. – Ты что, соратник Сахарова? – спрашиваю я Сашу. – Борец за свободу чешского народа? Убежденный сионист? – Это правила игры, – кипятится мой обычно спокойный муж, – ты что, не понимаешь? Сотни прекрасных достойных людей получили статус беженца. У американцев своя бюрократия и свои правила, приходится с этим считаться. Да, я понимаю. У американцев есть свои правила и свои игры. Добрые богатые американцы любят играть в угнетенных негров, голодных албанцев, беженцев из жестокой коммунистической России… – Ты думаешь, они не помогают Израилю? То же самое! Ты приедешь и получишь пособие из тех же самых американских денег. – Ну давай не поедем, – быстро соглашаюсь я. – Что мы там вообще забыли? И диплом врача нигде не признают. Или ты думаешь, в Америке острый дефицит учителей музыки? – Машку жалко, – устало отвечает Саша. – Просто жалко Машку, ей расти и жить в этом позоре. * * * – Соня, – Катерина сегодня какая-то задумчивая и скучная, – Соня, мне надо с тобой серьезно поговорить. – Валяй, – соглашаюсь я, – говори. Опять кто-то пожаловался? – Нет, не в этом дело. Соня, ты знаешь, я думаю, вам лучше уехать из России. «Ничего страшного, – говорю я себе, – не надо так паниковать, человек не может вообще не дышать. Значит, нужно немного переждать и опять попробовать». – Кать, – я наконец вдыхаю, – Кать, ты что, вступила в общество «Память»? – Соня, ты не смейся, пожалуйста. Я совершенно серьезно говорю. Помнишь, ты рассказывала про «бей жидов» на заборе в школе? Я вчера спросила Валерика, допускает ли он возможность погромов в Москве. И ты знаешь, что он ответил? В принципе, не исключено! Соня, это еще не всё! Тогда я его спросила: «Ну хорошо, допустим, в нашем подъезде начнут бить евреев или, например, армян, что ты будешь делать?» Мне становится жалко Катерину. – Да ладно, брось ты эту тему! – Нет, Соня, ты знаешь, что он ответил? «Возьму Ленку и запру дверь изнутри!» Я спрашиваю: «И не выйдешь?» Он говорит: «Нет, не выйду». – Соня, если Валерик не выйдет, никто не выйдет! Ты понимаешь?! * * * – Соня! – Саша растерянно сидит посреди разоренной комнаты. – Если ты не вмешаешься, я за себя не ручаюсь! Я и так совершенно не понимаю, что делать с книгами. Отправлять посылками по четыре килограмма? Или выбросить все к чертовой матери? Да, это случилось. Совсем недавно, заполнив пачки документов и отстояв четыре часа в пестрой очереди у израильского консульства, мы получили право на репатриацию. То есть возвращение на родину. Звучит очень красиво и утешительно, но сам Бог не ведает, что нас ждет и чем станет неизвестная жаркая страна. Совсем крошечная страна между морями и пустыней, и на карте-то не найдешь! Зато наша нынешняя огромная и необъятная родина отказалась от семейства Каминских-Блюм довольно легко. За непонятную сумму, равную пятнадцати учительским зарплатам (хорошо, что родители потихоньку копили «на старость»), нас быстро лишили российского гражданства, то есть права выбирать и быть избранными. Просто обидно платить за такую ерунду! Заодно, правда, мы лишены права работать и учиться, а также жить в собственном доме, но, как говорит мама, снявши голову по волосам не плачут! Саша с отчаяньем смотрит на четыре больших чемодана, набитых доверху. Как поместить жизнь пятерых человек в четыре чемодана? – Соня, я очень уважаю Арона Иосифовича, но все-таки существует мера любым капризам! Так… Кажется, они решили дружно меня уморить. – Соня, твой отец отказывается ехать! И знаешь из-за чего? Двух старых рюмок и книги Пушкина! Он что, такой любитель поэзии? – Да в чем дело, в конце концов! Ты можешь внятно объяснить? – В багаж не принимают серебряные вещи и старые книги. Правила такие, понимаешь, правила, а не чья-то конкретная злая воля! Если бы Сашу назначили управлять миром или хотя бы небольшим его участком, то на этом участке воцарились бы разум, порядок и взаимоуважение. К сожалению, его не назначили даже заведующим отделением, потому что беспартийные интеллигенты начальниками не становятся. Папа сидит надутый, постаревший и упрямо смотрит в окно. Если учесть, что окна нашей квартиры выходят на кирпичную стену соседней пятиэтажки и что этот пейзаж папа наблюдает, по крайней мере, лет двадцать, дело зашло далеко. Мне становится ужасно жалко и его, и Сашу. – Товарищи, спуститесь на землю. Давайте искать компромиссы. – В нашем доме, – говорит папа задушенным голосом, – в нашем доме было столовое серебро. Да, да! Вы можете смеяться сколько угодно, но у нас было столовое серебро – двенадцать рюмок и целый набор ложек, с чеканкой, царского завода! А у моей мамы было шестеро детей. Шестеро прекрасных достойных детей, я не побоюсь это сказать, хотя и сам отношусь к их числу. И каждому ребенку перед отъездом из дому мама вручала по две рюмки. Наконец их осталось только четыре. Потому что я был еще мал, а Рахель никуда не уехала, она любила наш городок и хотела там жить и умереть. Потом я дорос до медицинского института, но оставался глупым избалованным мальчишкой. Я даже вообразил, что у меня есть характер и четыре года не видел маму, потому что она меня несправедливо отругала! И тогда она сама приехала! Приехала одна, в далекий незнакомый город, хотя ей было уже больше семидесяти лет. Она так торопилась увидеть меня, тупого самодовольного идиота, что почти бежала по лестнице. Она умерла в дверях, сразу за порогом, прямо у меня на руках. А в сумке лежали подарки: яблочное варенье, свитер ручной вязки и две серебряные рюмки. |