Книга Аллея всех храбрецов, страница 61 – Станислав Хабаров

В городе было три места любителей поговорить. Возле синтетики, у забора с объявлениями об обмене жилплощади. Рядом с магазином "Рыболов-спортсмен" и магазина с живыми рыбками "Золотая рыбка", где солидные, щетинистые мужики прятали в пиджаках баночки с редкими, выведенными сортами.

"Не везет, – подумал Мокашов. – Где же Инга?"

– Как ты всё-таки, – говорили рядом.

– Обыкновенно.

– Пили-то вместе.

– А я в ларёчке пивка добавил.

– У рыженькой?

– У её.

"В жизни, как в гидродинамике, – думал Мокашов. – Существуют источники и стоки. Это – типичный сток… Эх, промчаться бы сейчас по лужам на велосипеде, и пусть гремит гром, раскалывается небо, бешено хлещет дождь, а венчики из-под колес, словно вторые водные шины".

В магазине было накурено, и дым от курящих поднимался к высокому потолку.

– Эй, мужики, – говорила продавщица, которую все называли "хозяйкой": ("А ну-ка, хозяйка, плесни чуток"). – Эй, мужики, что это вы, как паровозы? Один трубу выключил, другой включил.

"Почему она не пришла?" – подумал Мокашов, и ему сделалось тоскливо. – "А что он знает о ней, и кто он для неё?"

– Перестанете дымить.

"Почему она не пришла?"

А разве должна прийти? Для чего? Помочь ему избавиться от наваждения? Мы всегда гонимся за непостижимым. Возможно, с кем-то бы вышло просто. А с любимой не знаешь, как себя вести? И потому она чаще не даёт, а отнимает.

"Почему она всё-таки не пришла?"

На окне мокрые полосы просыхающих слёз. За окном тяжелое, многослойное небо. В вышине по светлому фону скользят пепельные облака, а ниже, почти касаясь вершин, ворсистые рваные тучи ползут в обратную сторону. И им под стать настроение – тяжелое, многослойное.

Дальше всё пошло наперекосяк… Он приплёлся в общежитие. Подбил всех выпить. Сам пил сверх меры и проигрался вдрызг. Играть сели с краю стола, освободив его большую часть от тарелок и стаканов. Он балагурил:

– А ну-ка налейте мне. А теперь поднимите мне веки… Но быстро скатился к примитивному и на вопрос партнеров: "А черви есть?", – отвечал: "Нет, и завтра не будет".

Об Инге он старался не думать, пил вино и играл отчаянно. Сорвался, взял взятку на семерной, затем недобрал пару в расчете на прикуп. И после закусил удила. На первом мизере прибрал к рукам шесть взяток, и это его не остановило.

Он мизерял, заказал разбойника, и по совету Тумакова заказал десятерную. Не взял ни взятки. Причём противным было ощущение, что заказал по подсказке. Что, мол, вообще он не самостоятелен и идёт на поводу. Он ещё пил вино, вяло закусывал, смотрел на окружающих и тоскливо думал: "Зачем он здесь?"

– У вас есть телефон? – спросил он Маэстро.

– Есть, внизу.

Спросил и тотчас забыл об этом.

– Слушай, Юра, я пойду, – наконец нерешительно сказал он.

– Куда пойдешь? – уверенно отвечал Маэстро. – Первый час, здесь ночуй.

– Нет, я пойду, – уже уверенней сказал Мокашов. Ему представилась лесная дорога: черные провалы и светлые пятна кустов. "По лесу ночью", – радостно подумал он, и уговоры только его подстегивали.

Он выбрал момент и вышел. «Не прощаясь, по-английски», – улыбнулся сам себе, сбежал вниз, дошел до безлюдного черного шоссе. Он шёл, и не было ни машин, ни света. "По лесу ночью" стучало у него в висках. Он уже порядочно отошел, когда позади слабо загудело, затем чиркнули световые пальцы, и два фонаря с нарастающим шумом нагнали его.

Он стал на дороге и, машина остановилась.

– Подбросить? Куда?

– Метров пятьсот по шоссе.

– Садитесь.

Он сел на мягкое заднее сидение. Провалился в него и задремал в тепле машины, убаюкиваемый качанием и томной мелодией приемника.

– Здесь? – спрашивали его.

– Спасибо, – ответил он и вышел.

Темно было, и кругом туман. Значит, вправо, а там асфальтированная дорожка. Он шел по траве, и ноги его промокли. Дорожки всё не было, и он, забирая вправо, продирался сквозь густые кусты.

"По лесу ночью", – укоризненно вспомнил он. Затем начались огороды, лай собак, заборы, через которые он перелезал. И во всем этом застывшем, замолчавшем, настороженном мире не было ни человека, встречной живой души.

Он шёл уже переулками, между стен из заборов, и думал только о том, как бы выйти хоть куда. Наконец, улочка стала шире, появились отдельные фонари, и он остановился на площади перед трехэтажным кирпичным зданием, у крыльца которого курило несколько человек.

– Ещё один, – сказал старичок, в пиджаке и кепке. – Опоздал.

– Да, опоздал, браток, – сказал молодой парень в синих тренировочных брюках и кедах. – Уже закрыли.

Мокашов не понимал, о чём они, стоял и делал вид, что понимает, ждал момента, когда уже можно будет спросить. Куда его всё-таки занесло?

Здесь, рядом с фонарем, ночь выглядела тёмной, и он подумал с тоской: надо же, чёрт дернул. Поперся ночью и, бог знает, куда привели его хмель и крепкие ноги. Подумал он об Инге, но тут же и мысли прогнал. Ему захотелось действий. Необходимо завершить этот нелепый день.

– А что, мужики, – спросил он, – так и будем стоять?

– До пяти придется, – загадочно ответил другой молодой, тоже в тренировочном костюме. – В пять откроют.

– Можно и к Степанычу, – угрюмо заметил его приятель. – Денег вот только нет.

– Деньги найдутся, – обрадовался Мокашов. – Пошли.

Они шли улицами и тропками, срезая какие-то углы. Потом ребята, взяв деньги, пошли к освещенному фонарем ларьку, кричали:

– Степаныч, а Степаныч.

Вышли довольные, с двумя бутылками и пачками сигарет, и пока шли обратно, небо на востоке сделалось зеленым, туман осел и стало видно вокруг.

Они сели на лавочку перед тем же кирпичным зданием, и один из парней – Константин пошел куда-то за стаканами. Вернулся он с черным хлебом, двумя помидорами, зеленым, ворсистым, видно с грядки, огурцом.

– Прошу стаканы, – рассказывал Константин, – а старик кричит: "эй, бабка, дай людям закусить". Жалко, соли не взял.

Они разлили по полстакана. Причем себе Мокашов не долил, объясняя, что выпил прежде: пейте, пейте.

Ребята налили ещё, чокнулись.

– За твое здоровье, друг.

И стали рассказывать о своей части, о сержанте – сволоче, но их уважающем.

– Скажи, что ты – мой братан, – говорил один из них и клал руку на плечо Мокашову. И Мокашов пил с ними, слушал и соглашался: да, мол, всё – правильно.

– Пошли, друг, с нами, – говорили они, когда в пять часов отворились двери.