Книга Ночное кино, страница 120 – Мариша Пессл

Я открыл глаза, поморгал, но смотреть было не на что – я словно завис в вышине над землей, меж атмосферой и космосом. Звон в ушах прекратился.

Не о чем тревожиться – в итоге я проснусь. Для того и нужны грезы – чтобы проснуться, вздохнуть от облегчения, изумиться, как легко обманывается разум. Сбитые простыни, в окно струится солнечный свет. Но в таком случае куда торопиться? Если сон рожден подсознательными страхами и желаниями, отчего не побыть в нем подольше, не проплыть в космосе подальше, не исследовать этот сон, не обыскать его, не познать его законы, свойства, не выяснить, чего же я так боюсь.

Я слегка развел руки, пощупал.

Ага. То же, что сверху и снизу. Гроб. Я в гробу.

Я открыл глаза. И в припадке ужаса понял, что это не сон.

Я не могу проснуться. Я и так не сплю.

Белесый мотылек умудрился забраться на потолок и теперь ползал кругами, тоже, видимо, сообразив, что он в ловушке и ползти решительно некуда.

Я заорал, кулаками замолотил в стенки, забился и забрыкался.

Все равно что в земляную яму орать.

Господи, нет, пожалуйста, нет. Не может такого быть. Не может быть, что это по-настоящему.

Ну конечно. Мне положено знать, где я нахожусь. Видеть. Воздух есть, я не умру еще многие дни, а то и недели, я буду сопротивляться, бороться с неизбежным и трезво размышлять обо всем, чего лишен.

Я попытался вспомнить, где был только что, и мозг забуксовал. Впечатление такое, будто я пролетел многие мили. Руки ноют, точно я в гребной шлюпке пересек океан. Значит, может, это все-таки сон – во сне всегда слои во множестве, и скользкие отступления, и финалы финалов, и никак не найти опоры, не за что зацепиться.

Я пошарил руками вокруг.

Странный какой-то гроб. Кажется, у него больше четырех граней. Я завертелся на спине, отталкиваясь каблуками, и пересчитал стенки. Но точки отсчета не было, и, насчитав двенадцать, я уверился, что описал не один круг.

Я согнулся, отцепил шнурки с крючков и содрал с ноги правый ботинок. Перевернулся на живот, нащупал угол, поставил ботинок и снова закрутился на полу против часовой стрелки, щупая стены.

Одна. Две.

Так я и крутился, словно пойманный зверь, что обнюхивает границы клетки.

Три. Четыре. Пять. Шесть.

А вот и ботинок. Шесть сторон.

Шестиугольник.

Меня свело судорогой ужаса. У этого ужаса имелись морда и лапы – исполинская тварь, покрытая черной резиной, с костистым хребтом. Ужас сидел подле меня, ждал, когда я оставлю надежду, предвкушал, как будет мною пировать. Я заметался, заколотил ногами, застучал головой, во всю глотку призывая на помощь – кого-нибудь, хоть кого, – но поскольку ответа не последовало, а в мозгу опять пронзительно зазвенело, будто в черепе праздно рикошетила пуля, которой не хватало сил выбраться наружу, я распластался, хрипя, в своем шестиугольном гробу.

Я зажмурился – пусть страх захлестнет меня. Я омоюсь им, приму его, изопью до дна, он накроет меня с головой, лишится силы потрясать и пугать – и тогда я смогу подумать.

Перед глазами просеивались картинки. Явилась Сэм – играет в классики на шахматном полу. Показался «Гребень» – темная громада вырастает над заросшим холмом. Затем я увидел себя – я в пальто бегу через мост, меня перехватывают и заслоняют силуэты, сотканные из черного тумана.

Итак, они бросили меня здесь – это мой ублиетт. Почему я не помню? Воспоминания – в них вломились, их вырезали, подправили: от недавнего моего прошлого ничего не осталось – вообще ничего.

Однако, если нашелся ход внутрь, найдется и выход наружу.

Я открыл глаза и заметил, что, отчаянно мечась, ненароком сшиб мотылька. Он сбежал в угол и снова, трепеща крылышками, карабкался по стене.

Стараясь его не раздавить, я умудрился вновь натянуть ботинок и закрутился на спине, как минутная стрелка в часах. Поворачиваясь на фут, я обеими ногами пинал стенку. Так оно и шло, и стук звучал глухо, и меня затопляло отчаяние, и было оно глубоко, словно плескалось по локтям и ступням.

Услышав треск на пятой стенке, я ударил снова. Дерево разломилось ровно пополам, расщепилось и выпало. С колотящимся сердцем я поглядел себе в ноги.

На меня взирала серая прямоугольная дыра.

Я перевернулся, высунул туда голову, и моя эйфория мигом захлебнулась в новом приступе ужаса.

Двигаться было некуда – в двух футах воздвиглась другая деревянная стена.

Похоже, еще один гроб.

Я выполз. Света и пространства стало чуть больше, но почти все место занимал мой прежний гроб в самом центре. Сесть тоже не удавалось – потолок лишь чуточку выше. Я на животе пополз вдоль периметра, а миновав дыру, убедился, что моя догадка верна: я попал в другую шестиугольную коробку.

Да что за ерунда? Матрешечный ад сплошных гробов, один в другом, и так до бесконечности? Или игры разума, срисованные с гравюры Эшера? Или сцена из фильма Кордовы? Я попытался припомнить, но ни в одном его фильме подобной сцены не видел.

Я выбрался из первого гроба – значит, выберусь и из второго. Упираясь спиной в первый шестиугольник, я принялся пинать по очереди каждую стенку, по кругу.

Так я обогнул свою клетку раз, дважды, трижды. Ни одна стенка не подалась.

В слабом свете я оглядел первый гроб – полированное дерево, черные боковые панели. Зрелище пробудило к жизни воспоминание, погруженное на дно затопленных подвалов в голове.

И до меня дошло, где я это уже видел.

Мысль сотрясла меня до основания, и я полетел сквозь хрупкую реальность, за которую так безнадежно цеплялся, – я рухнул навзничь и завертелся в холодном черном космосе.

– Вот оно, – говорил Бекман. – Шкатулка – таинственный порог, отделяющий реальность от вымысла. Чья она? Райнхарта? Тислтона? А может, твоя? Все мы поголовно храним свои шкатулки – темные покои, где под замком прячется то, что копьем пронзило нам сердце. Там скрывается ответ на вопрос «зачем?» – то, к чему стремишься, во имя чего ранишь все вокруг. И если ее открыть, наступит ли свобода? Нет. Ибо неприступная тюрьма с неуязвимым замком – твоя собственная голова.

В эту самую минуту ровно такая же шкатулка стоит на кофейном столике у Бекмана в гостиной, подле кипы поблекших газет и подноса с чаем. Знаменитая запертая шкатулка убийцы из «Подожди меня здесь», его драгоценное имущество, где хранится то, что уничтожило его в детстве, – шкатулка, которую никогда не открывали. Бекман застукал меня, когда я пытался взломать замок. А всего несколько недель назад, зайдя к нему в гости, я держал эту шкатулку в руках, тряс, слушал загадочные стуки и недоумевал, что же там такое.

А там был я. Это грохотали мои кости. Я хотел заглянуть внутрь – и теперь я заперт внутри.