Книга Верность, страница 56 – Рейнбоу Рауэлл

– Сейчас? – переспросил он.

– Давай сходим в «Фенвикс», бананового мороженого возьмем. И ты мне все-все расскажешь!

– Все… – повторил он и задумался, какую часть этого всего можно рассказать именно Сэм.

– Все! – подтвердила она и прижалась к нему. От нее пахло гардениями. Гардениями и еще чем-то сладким, вроде бы гвоздиками.

– «Фенвикс» давно уже закрыли.

– Тогда садимся в машину и едем искать банановое мороженое. Куда же? – спросила она, смеясь. – В «Остин»? В «Фарго»?

– Не могу, – ответил Линкольн. – Сегодня никак. У меня… дело.

– Дело? – растерянно проговорила она, опускаясь на пятки.

– В гости ждут.

– А, вот оно что… – Сэм порылась в черной бархатной сумочке с ручкой цвета слоновой кости. – Вот. – Она сунула ему в руку визитку. – Моя карточка. Звони. Звони вчера, Линкольн. Я серьезно.

Лицо у нее стало серьезное. Линкольн кивнул и уставился на карточку.

– Линкольн… – проговорила Сэм, многозначительно улыбаясь из-под густых ресниц. Потом взяла его за плечи и поцеловала в обе щеки. – Судьба!

И быстро пошла к выходу. Высокие каблуки ее туфель тоже были розовые. Она даже не выбрала себе кассету.

А Линкольн… Линкольн стоял как вкопанный.

Он не взял ни «Лак для волос», ни «Гарольда и Мод».

Через несколько минут после того, как ушла Сэм и Линкольн наконец пришел в себя, он понял, что домой ему идти совсем неохота. Неохота было ни спокойно сидеть, ни молчать. Он вышел из «Блокбастера» без фильма и остановился на улице только затем, чтобы выбросить в урну карточку Сэм. В этом жесте не было ничего многозначительного. Он знал, где работает Сэм, а номер телефона ее родителей до сих пор помнил наизусть. А потом Линкольн вынул бумажник и прочитал письмо Бет о нем – то самое, где было «стараюсь не цапнуть его за плечо». Еще раз прочитал. Еще. И еще. А потом смял и швырнул подальше.

А потом отправился… отмечать Новый год. Линкольн не сомневался, что рекламная открытка, которую всучил ему Чак, болтается где-то в машине. Когда он искал ее на заднем сиденье, то заметил, что руки у него ходят ходуном.

«Вот и хорошо, – подумал он. – Стоит он, видишь ли, как вкопанный».

Когда Линкольн парковался у дома Чака, то поймал себя на том, что широко улыбается в зеркало заднего вида.

Вечер был в полном разгаре.

Лилипуточка Эмили со своим тыквенным хлебом была, понятно, здесь, и Линкольн не стал замыкаться в себе. Ему этого не хотелось. Эмили была мила, все его шутки казались ей верхом остроумия, и Линкольн шутил и шутил, потому что не стоило волноваться, что над ними никто не засмеется. И еще – рядом с Эмили он чувствовал все свои восемь футов роста. А это очень приятно, чего уж там…

Линкольн не дал маху с электронными крылатыми фразами. Он поразил воображение присутствовавших немой двухминутной сценой из «Шестого чувства», когда играли в шарады на тему 1999 года.

– Когда ты изображал, как кольцо падает на пол, – хлопая, сказал Чак, – то почти уже и забыл, что до того ты умер.

Наконец часы показали полночь – именно показали, потому что они были электронные, а не механические, – и Линкольн чмокнул Эмили в щеку. Сразу же подумалось, что это ошибка, и он, не мешкая, схватил лупоглазую корректоршу и тоже ее чмокнул. И еще больше ошибся. Пришлось чмокать всех подряд – девушек, до которых мог дотянуться, между прочим, и Даниэль, главную ночную редакторшу, двух совершенно незнакомых женщин, жену Чака, с которой Чак не жил, и даже самого Чака.

Потом нестройный хор грянул «Забыть ли старую любовь». Оказалось, что только Линкольн помнит все слова. И он затянул высоким тенором:

С тобой топтали мы вдвоем

Траву родных полей,

Но не один крутой подъем

Мы взяли с юных дней [18] .

Когда Линкольн проснулся, падал снег. У Дорис он должен был быть в десять часов, но явился лишь в десять пятнадцать. Припарковаться пришлось за несколько кварталов до ее дома, у булочной. Хотелось сначала прийти в себя.

Таких районов в городе было немного. Старые дорогие дома, многоквартирные кирпичные высотки, крутые магазины и рестораны. Четырехэтажный дом Дорис был из желтого кирпича, с внутренним двориком и небольшим фонтаном.

Линкольн взбежал по ступенькам, стряхнул с волос снег, нажал кнопку против таблички с ее именем.

Она тут же ответила.

– Третий этаж, – раздался голос в домофоне. – Поднимайся, жду.

На лестничной клетке хорошо пахло – пылью, стариной. Линкольн удивлялся, как это Дорис с больным коленом каждый день поднимается по этим ступеням. А она уже ждала его в дверях.

– Очень рада, что ты пришел, – произнесла Дорис. – Отопление уже отключили, и у меня прямо зуб на зуб не попадает. Вот он, буфет, здесь.

В квартире и правда ничего не было – только буфет, аккуратно запакованный в пластик с пузырьками. Линкольн оглядывал гостиную с высоким беленым потолком и бежевыми стенами. Полы были деревянные, слегка потертые, а лампы и люстры как будто взяли напрокат из старого оперного театра.

– Много вы здесь прожили? – спросил он.

– Как замуж вышла, – ответила Дорис. – Ну что, турне по квартире сделаем?

– Давайте.

– Вон там ванная.

Линкольн вошел в залитую солнцем спальню. Рядом с ней была крошечная ванная, посреди стояла ванна и старомодная раковина – очень маленькая, с двумя отдельными кранами горячей и холодной воды.

– А вон там кухня, – продолжила Дорис. – Столетней давности. Столешницы еще времен Второй мировой. Видел бы ты мою новую кухню – от стены до стены сплошь искусственный камень.

Линкольн заглянул и в кухню. Холодильник был новый, но вот все остальное помнило времена двух Редов – Скелтона и Баттонса [19] . На стене висел допотопный телефон с диском. Линкольн погладил ручку, сделанную из бакелита.

– Скучать будете? – спросил он.

– Конечно, – ответила Дорис. – Как по всему остальному. – Она открывала ящики, проверяя, не забыла ли чего. – Только вот по радиаторам не буду. И по счетам. И по лестнице этой чертовой.

Линкольн выглянул из окна над раковиной, посмотрел вниз, во двор.

– Трудно сюда попасть?

– Да, доступ ограничен.

– Я хочу сказать – снять квартиру.

– А ты квартиру ищешь?