Онлайн книга «Шаутбенахт»
|
С обманутыми (шепотом): — Слушай. — Что? — Дай пройти. — Не-е. — Что «не», что некаешь, дурак… — Что? Обзываться? Так я живо… — Да тише ты. Передачи носишь? — Ну… — Я пронесу. — Да нельзя мне, пойми. — Что «нельзя», давай показывай, что у тебя? — Да вот иголка, яичко… — Больше ничего? — Заварочки немного. — И все? Бедно живешь. — Что?! Агитируешь? Я, знаешь, быстро отправлю, куда следует. — Да ладно тебе. Водку пьешь? — Ох… — Что заохал, пьешь или нет? — Пью, мил человек, пью. — Пропустишь, тогда дам. — Ох… искуситель. — Да что ты боишься? Живет хужее собаки, чай пустой пьет, кукишем хлебным закусывает, а еще боится. — Опять за свое? Опять агитируешь? Сейчас сообщу, кому надо. — Да погоди ты. Скажи лучше прямо, за водку готов пропустить? — Готов. Готов, милый человек. На все за нее готов. — Тогда забирай и будь здоров. — До свидания, папаша… постой ты, совсем забыл, как с передачкой-то? — Ну, суй сюда… да не пей хоть на посту, дождись смены. — Отстань. — Засудят же. — От-стань, говорю, идешь и иди. Эх, все равно пропадать. Так миновал я первый пояс обороны Москвы. Дальше стояли отборные части. С этими разговор короткий. — Кровопийца! — Чего… ах ты, старый хрен! Я думал, свой кто зовет. Да я тебя, батя, за «кровопийцу»… Эй, Андропов! — А у меня гостинец. — А ну покажь какой? Андропов, принеси-ка, голубчик, свеженьких газет. — Ты, душегуб, только и знаешь, что кровь пить, а вот кока-колы не хочешь? — Отец… ты шутишь… настоящая кока-кола? Оставался третий пояс, где человеческой власти приходит конец и начинается царство собак. Они рычали, носились поодиночке и парами, как в упряжке, высматривали что-то вдали. Иногда, чтоб лучше видеть, одна становилась передними лапами на спину другой. Едва я появился, вся свора кинулась ко мне. Впереди, стуча лапами, скакало трехголовое чудовище, склеенные слюной языки высунулись красным трезубцем. На мгновение они разлетелись, задев о камень, но тут же стрезубились вновь. — Не меня! Не меня! Того, кто пропустил! — только и успел крикнуть майор Еремеев, чтобы хоть на мгновение наполнить оторопью собачьи извилины, а уж как этим мгновением воспользоваться, тут его учить не надо было. «А в самом деле, кто пропустил?» — сверкнуло внутри собачьих морд. — Синие штанины — вот кто! «Синие штанины… Расставили ноги, что ли?» — А за что пропустили-то, главное. «Совсем запутались. Синие штаны ни за что не пропускают. А за что пропускают, стало быть…» — За кока-колу! «Но это же… Валютная операция! Идеологическая диверсия!! Гау! Хав!» Все сразу наполнилось радостным лаем. Псы знали отлично, что это, а знать на отлично — страшно рррадостно. Ррррр! Майор Еремеев проводил глазами свору, пока она не превратилась в еле различимую точку, и тогда приблизился к заветной двери — был Еремеев у цели. Дважды подпрыгнул и на третий раз сорвал зубами провода. Болтались проводочки низко-низко, разорванные да перегрызенные отцовской любовью (ибо уж тут-то точно действовал отец, никакого майора на это бы не хватило, все, покончено с майором было). Отдернул он шторку и невидимый, из темноты, припал к дверному стеклышку. И за много лет впервые улыбнулся отец Еремеев. Сталин в этот миг как раз пробегал возле самой двери — играл с двумя своими собаками, бегал с ними наперегонки. Когда собаки поравнялись с дверью, увидел я на хвостах у них звезды: генерал-лейтенант и генерал-майор. Потом втроем стали ходить на четвереньках, доходят до одной стенки, разом поворачиваются и идут назад шеренгой, как на параде. Сталин посередине и так же точно, как они, лает, головой при этом крутит своей усатой, довольный. Вдруг вскочил: — Владимир! Николай! (Так собак звали.) Зажгите свечи, все. Ты, Владимир… — И собака в генерал-майорском звании уже стала смирно, но Сталин умолк и после продолжал сам с собой: — Почему мне так темно всегда — вон там? — И указывает прямо на меня. — Я ненавижу его, этот темный угол, он всегда останется темным, как его ни освещай. Там может притаиться смерть моя, и никто не увидит ее. О, как мне страшно, собачки мои. Там во тьме стоит он, уже крылья ледяные расправил, глазищи-демоны выкатил, волос седой вздыбил, шрамом лицо препоясал. (Да что ж это! Это ж мое, Еремеева-отца, точное опознание… Неужто видит, дьявол?) Ох, собачки мои, буди, буди! Явится муж ко мне… («Уже, — смеется отец Еремеев, — уже здесь».) Владимир, что с моей машиной? Что слепые механики? Собака Владимир только вильнула хвостом, и Николай, генерал-майор, хоть неспрошенный, тоже хвостом завилял. Докладывают: так, дескать, и так. — М-м, — сказал Сталин, — м-м, — и сел в огромное кресло, установленное против зеркала, чтобы смотреться можно было, одну ногу согнул, другую вытянул. — А ну-ка, на кого я сейчас похож? Собаки побежали выдергивать из большой резной рамки на стене фотокарточки — имелось в той рамке много разных — и, держа в зубах, показали, каждая свою. — Что, Николай, ты принес? Совсем дундук? Какой Суворов — Суворов утром был… пошел! А ты как, Володя, думаешь? Ну что ж, это хорошо ты сказал… на маму. Точно, дружок, я сейчас вылитая мама. А теперь на кого? — Переменил позу. Собаки только бросились снова за карточками, как он потребовал для себя других игр: — Полижите меня. Распахнули песьи лапы френч на нем, спустили шаровары до колен — был, значит, по-домашнему, в шароварах, — а пока спускали, он в зеркало вперился, приговаривая: — Ну разве ж я старик, ну разве ж я старик? Стали псы лизать его — грудь, шею, а он разомлел, совсем раскинулся перед зеркалом: — И пах… и пах мой влажный не обижайте уж. Ох, как хорошо… собачки мои… как хорошо мне, я кожный больной, хроник… только не заслоняйте, любоваться желаю… Нализались псы досыта до отвала всех гадостей его, всего урожая его — рыгать стали, а он остановки им не дает: — Давай еще, песики-собачки мои, — и все тут. Наконец усладился. — Стоп! — сказал. Уже суровый был. Весь красный. — Пошли вон! Мне надо обдумать мысль. Когда собаки убежали, Сталин подкрался к шкафчику, вроде аптечки, и, оглянувшись, открыл его ключом. Там был истукан небольших размеров, то ли восковой, то ли из каленого железа. В самой же аптечке все теплилось светом. И начал он колдовать перед истуканом своим. Извлек, значит, из тайничка тушку крысиную. Разрезал ее, потрошки вынул и при этом глупости бормочет, тушку бычком махоньким называет. |