Книга Два билета в никогда, страница 12 – Виктория Платова

И лишь дядя Витя остался совершенно равнодушным к произошедшему.

Для него существовала только Изабо, а на все остальное ему было ровным счетом наплевать.

Я хорошо понимаю дядю Витю. Сидя напротив Изабо, которая больше не курит. А просто смотрит на меня, подтянув к груди колено и опустив на него подбородок.

Просто – смотрит.

Наблюдает, как я валюсь в пропасть – неблагодарная маленькая дрянь. Кажется, мое лицо пылает, как факел, еще секунда – и от жара затрещат волосы и лопнет кожа.

Так тебе и надо, Анечко-деточко! Так тебе и надо!

– А ты? – неожиданно спросила она. – Не хотела бы, чтобы из-за тебя кто-то совершил что-нибудь серьезное? Непоправимое? То, что больше нельзя отменить?

Даже сейчас, когда мне шестнадцать (ну, почти), ответа на этот вопрос нет.

Зато у тринадцатилетней Анечко-деточко – тогда, на террасе ресторана «Шале», ответ имелся. Правда, чтобы получить его, Изабо должна была по-другому сформулировать вопрос: готова ли ты, Анечко, совершить что-то серьезное и непоправимое ради кого-нибудь?

Да.

Черные волосы, черные глаза, белая кожа, красные губы. Вот ради кого.

Мое лицо пылает, как факел. Хорошо, что Изабо ошиблась с вопросом.

– Такое хотят только плохие люди.

– А ты – хороший человек? – тут же подловила меня Изабо.

– Не знаю.

– Ты не имеешь представления, кто я такая, но при этом обозвала шлюхой. Хорошие люди так поступают?

– Не знаю. Наверное, мне лучше уйти.

– С собственного дня рождения? Не очень-то вежливо.

– Он давно прошел, вы ведь знаете.

– Тогда иди. Я тебя не держу.

Вот и всё. Всё.

Я вскакиваю и бегу к выходу, и где-то в районе барной стойки со всей дури врезаюсь в официанта Влада – он как раз направлялся в сторону террасы с подносом в руках. Влад не ожидал столкновения и не успел что-либо предпринять: тарелки валятся на пол и со звоном разбиваются.

– Эй, ненормальная! Ты чего? – летит мне вдогонку его голос.

Ненормальная и есть.

Нужно позвонить Папито, пусть он заберет меня отсюда поскорее! Я достаю из кармана телефон и пытаюсь найти номер в записной книжке. Не очень-то хорошо у меня получается, глаза застилают слезы, они льются и льются безостановочно.

И вокруг нет никого, в ком я могла бы найти утешение: незнакомое место, незнакомые сосны, незнакомый предвечерний ветер. Несколько машин на стоянке, одна из них, джип «Рендж Ровер», – такая же, как у Папито, только номер другой.

И цвет.

А потом я замечаю Локо.

Локо – единственное знакомое мне существо, почти родное. От Локо веет спокойствием, его черный корпус и хромированные трубы отсвечивают на солнце. Продолжая всхлипывать, я вскарабкиваюсь на сиденье, съеживаюсь на нем и утыкаюсь лицом в свою школьную сумку.

Бедная Анечко-деточко! Несчастная идиотка.

Ма никогда и ни о чем не узнает. И Папито тоже, я просто посижу здесь немножко, под присмотром Локо, а потом пойду в город. Буду идти и идти, сколько хватит сил. Или найду автобусную остановку, здесь ведь должна быть автобусная остановка.

Я люблю Ма, и Ма любит меня. Но ее главная цель – свести на нет психологические микротравмы, которых еще никому не удавалось избежать: такова жизнь. О полноценных травмах речи не идет, Ма тщательно следит за этим. Ее главная задача – «купировать возможные последствия», «выкурить гадость из подсознания, аккуратно снять ее слой за слоем». Чтобы мое будущее оказалось по возможности безоблачным и хорошо прогнозируемым.

Если бы она хотя бы раз в жизни наорала на меня – мне было бы гораздо легче.

Я люблю Папито, и Папито любит меня. Но он почти всегда занят, он слишком много работает, зависает на своих строительных объектах. У него вечные согласования, комиссии, срыв сроков. Иногда мы не видим его круглыми сутками. Так что идея позвонить ему – не самая лучшая, он не приедет. Он только лишний раз расстроится и тут же начнет подбирать варианты выхода из сложившейся ситуации. Самый простой, тот, что лежит на поверхности, – я должна позвонить Ма. И Ма заберет меня, если у нее окажется свободное время.

Мои родители – очень занятые люди. А я – очень одинокий ребенок.

Самый одинокий на свете.

Меня охватывает острый приступ жалости к себе, и рыдания возобновляются с новой силой.

– Детёныш!..

Кто это сказал?

– Детёныш? Эй?

Изабо.

Она осторожно отодвигает мою сумку и кладет ее рядом, на сиденье Локо. А потом – так же осторожно – обнимает меня за плечи.

– Успокойся, пожалуйста. Всё забыли, да?

Ее волосы касаются моего лица, и это похоже на пробуждение после долгого сна. Когда солнечный луч скользит по щеке – ласково и нежно. Ее глаза вглядываются в Анечко-деточко, не такие уж они непроницаемые. Или это я уже привыкла к темноте, обжилась в ней?

Так и есть.

Теперь я ясно вижу, что скрывала темнота: всё, что я люблю. Новогодняя елка, новогодний снег, такой белый, что даже синий… Кипы сухих осенних листьев, которые так замечательно подбрасывать вверх; отражение фар на мокром от дождя асфальте, пустые трамваи, пироженко «графские развалины» и много кока-колы, и много-много пазлов, и кормить белок, и ехать куда-нибудь в машине, и самолеты, и «куриные боги», и нырять с открытыми глазами, и сидеть в киношке в З-D очках. И треск бумаги, когда разворачиваешь подарки, и свечи на деньрожденческом торте – их обязательно нужно задуть с первого раза. И чтобы в наушниках орала музыка.

Где-то там, в дружелюбной темноте, между «куриными богами» и «сидеть в киношке», спрятано мое сердце.

Я не буду его искать.

Пусть оно там и останется – навсегда.

Слабо понимая, что происходит, я обвиваю Изабо руками и вжимаюсь лбом в ее куртку. Я все еще плачу, но это – сладкие слезы.

– Детёныш, – шепчет Изабо мне в макушку. – Детёныш…

Наверное, это и есть мое настоящее имя. Оно всегда было со мной, еще до рождения. Не то, что Анюта (как называют меня предки), не то, что Анечко-деточко (как я называю себя сама). Анька, Нютик, Нюсипусик, а есть еще строгое Анна, неподъёмное, как мешок с цементом. Мешок с цементом прислала Ба, Нюсипусик – вечный привет от Котовщиковой, для всех остальных я – Анька. И только вечный враг Старостин зовет меня по фамилии.