Гадкий мальчишка попытался подняться. Я сказал: «Это за Марли, мелкий ты сукин сын», – и выстрелил ему в спину. Раз.
Он пополз на четвереньках. На асфальт капала кровь. Я сказал: «Это за Вики», – и снова выстрелил ему в спину. Два. Потом я сказал: «Это за папу и маму Нону», – и всадил по пуле ему под колени, как раз туда, где кончались эти его мешковатые серые шорты. Три и четыре.
Вокруг кричали люди. Какой-то мужик надрывался:
– Отберите у него револьвер! Отберите оружие!
Но никто ко мне не подошел.
Гадкий мальчишка перевернулся на спину и посмотрел на меня. Увидев его лицо, я чуть было не остановился. Растерянное, искаженное болью, это было лицо даже не семилетнего ребенка. Это было лицо малыша лет пяти. Бейсболка слетела и валялась теперь на земле рядом с ним. Одна из двух лопастей пластикового пропеллера перекрутилась. «Господи Боже, – подумал я. – Я стрелял в беззащитного, ни в чем не повинного ребенка, и вот он лежит у моих ног, смертельно раненный».
Да, ему почти удалось меня обезоружить. Он сыграл мастерски, мистер Брэдли, роль прямо на «Оскар», но потом маска сползла. Он сумел изобразить боль и невинность лицом, но не глазами. Эта тварь, что была у него внутри, проступала в глазах. «Ты меня не остановишь, – говорили эти глаза. – Ты меня не остановишь, пока я с тобой не закончу, а я еще с тобой не закончил».
– Да отберите же кто-нибудь у него револьвер! – закричала какая-то женщина. – Пока он не убил малыша!
Ко мне бросился крупный, высокий парень – кажется, он тоже давал свидетельские показания на суде, – но я навел на него револьвер, и он вмиг отступил, подняв руки.
Я повернулся обратно к гадкому мальчишке, выстрелил ему в грудь и сказал:
– За маленькую Элен.
Пять. Теперь кровь лилась у него изо рта и стекала по подбородку. У меня был старомодный шестизарядный револьвер, так что в барабане остался всего один патрон. Я опустился на одно колено в лужу его крови. Она была красной, хотя ей полагалось быть черной. Как жижа, вытекающая из ядовитого насекомого, когда на него наступишь ногой. Я приставил ствол револьвера к его лбу.
– Это за меня, – сказал я. – А теперь отправляйся обратно в свой ад, откуда ты вылез.
Я нажал спусковой крючок, и это было шесть. За секунду до выстрела наши взгляды встретились.
«Я еще не закончил с тобой, – говорили его зеленые глаза. – Я с тобой не закончил и не закончу, пока ты не перестанешь дышать. И, может быть, даже тогда не закончу. Может, я буду поджидать тебя на той стороне».
Его голова запрокинулась. Одна нога дернулась, потом затихла. Я положил револьвер рядом с ним, поднял руки и стал подниматься. Двое мужчин схватили меня еще до того, как я встал на ноги. Один из них заехал мне в пах коленом. Второй ударил меня кулаком по лицу. К ним присоединилось еще несколько человек. Среди них была миссис Хели. Неслабо она мне влепила, а потом добавила еще пару раз. Но об этом она на суде умолчала, да?
Я ее не виню, господин адвокат. Я не виню никого из них. В тот день они видели на тротуаре тело маленького ребенка, так изуродованное пулями, что его не узнала бы и родная мать.
Если бы у него была мать.
7
Макгрегор увел клиента мистера Брэдли обратно в недра Прививочного корпуса для полуденной переклички, пообещав сразу же привести обратно.
– Могу принеси вам суп и сандвич, если хотите, – предложил Макгрегор Брэдли. – Вы, наверное, проголодались.
Но у Брэдли не было аппетита после всего услышанного. Он ждал за столом со своей стороны перегородки из оргстекла. Просто сидел, сложив руки на нераскрытом блокноте, и размышлял о том, как рушатся жизни. Из двух жизней, находившихся на рассмотрении в данный момент, принять разрушение Халласа было легче, поскольку этот человек явно сошел с ума. Если бы Халлас рассказал эту историю на суде – таким же спокойным голосом, отметающим все сомнения в его искренности, – то сейчас он находился бы в психиатрической клинике особого режима, а не ждал бы инъекций тиопентала натрия, бромида панкурония и хлорида калия, этого смертоносного коктейля, который заключенные в Прививочном корпусе называли «Спокойной ночи, мамуля».
Однако Халлас, очевидно, повредившийся рассудком после потери собственного ребенка, хотя бы прожил половину жизни. Да, это была не самая счастливая жизнь, омраченная параноидальными фантазиями и манией преследования, но – перефразируя старую поговорку – полжизни все-таки лучше, чем ничего. С мальчиком все вышло намного печальнее. Согласно докладу судмедэксперта, ребенку, которому не повезло оказаться на Барнум-бульвар в неподходящее время, было не больше девяти лет. Скорее ближе к семи. Даже не жизнь, а лишь пролог к жизни.
Макгрегор привел Халласа обратно, приковал к стулу и спросил, сколько еще они будут беседовать.
– Просто он сказал, что не будет обедать, а я бы не отказался поесть.
– Уже недолго, – сказал Брэдли. На самом деле у него был только один вопрос, и как только Халлас уселся, а Макгрегор отошел в свой угол, Брэдли задал его: – Почему именно вы?
Халлас приподнял брови:
– Прошу прощения?
– Этот демон… как я понимаю, вы считаете, что это был демон… почему он выбрал именно вас?
Халлас улыбнулся, но это была не настоящая улыбка. Он просто растянул губы.
– Наивный вопрос, господин адвокат. С тем же успехом можно спросить, почему один ребенок рождается с деформацией роговицы, как Ронни Гибсон, а после него в той же больнице рождается полсотни совершенно здоровых детей. Или почему хороший и добрый человек, который в жизни никого не обидел, в тридцать лет умирает от опухоли головного мозга, а чудовище в человеческом облике, надзиратель газовых камер в Дахау, благополучно доживает до ста лет. Если вы спрашиваете меня, почему с хорошими людьми приключается что-то плохое, то вы обратились не по адресу.
Ты шесть раз выстрелил в маленького ребенка, подумал Брэдли, причем несколько раз – в упор. Каким боком, скажи на милость, ты относишься к хорошим людям?
– Пока вы не ушли, – сказал Халлас, – можно задать вопрос вам? – Брэдли молча ждал. – Его уже опознали?
Халлас задал этот вопрос нарочито скучающим голосом заключенного, который просто тянет время, чтобы еще пару минут не возвращаться в камеру, но его глаза – впервые за всю сегодняшнюю продолжительную беседу – зажглись жизнью и интересом.
– Кажется, нет, – осторожно ответил Брэдли.
На самом деле он доподлинно знал, что личность убитого мальчика не установлена. У него был свой источник в прокуратуре, который назвал бы имя мальчика еще до того, как об этом прознали газетчики. А уж газетчики только и ждали, чтобы сообщить все подробности любопытным читателям. Историю о неизвестном мальчике, ставшем жертвой кровавой расправы, рассказывали уже во всей стране. За последние месяцы интерес публики поутих, но после казни Халласа он наверняка вспыхнет снова.
