Онлайн книга «КРУК»
|
Я под елку хочу. В этом белом сугробе Буду тайно лежать — Как младенец в утробе — И рождения ждать. Кто-то тайну откроет И меня навсегда Из сугроба отроет. Надо мною – звезда. Вольф посмотрел на Соню и протянул к ней руку, как бы указывая, кто – звезда. Прозвучали негромкие, деликатные аплодисменты. Вольф снова повернулся к публике и объявил: – «Элегия» Массне. Исполняет Соня Розенблюм. Соня была слишком, до конца сосредоточена, чтоб еще и волноваться. Так показалось Кузьме. Она уселась, поставила виолончель между колен, платье зашуршало. Подняла смычок, попробовала звук. Вздохнула, и – сыграла «Элегию». Звуки виолончели проникли в каждую трещинку маленькой деревянной гостиной, набрав глубину, резонировали. И, как эхо с дальних горних вершин, бас Шаляпина незаметно проник в мелодию, угадался слушателями в звуках виолончели. О, где же вы, дни любви, сладкие сны, юные грезы весны?.. Где шум лесов, пенье птиц, где цвет полей, где серп луны, блеск зарниц?.. Все унесла ты с собой, и солнца свет, и любовь, и покой! Все, что дышало тобой лишь одной!.. Аплодисменты были какие-то странные, не все смогли в них поучаствовать. Вольф сидел, опершись локтем на стол и прикрыв ладонью глаза. Паша Асланян плакал, Блюхер дал ему свой мятый платок и тоже не хлопал. Только после некоторой паузы негромко и настойчиво стал аплодировать посол, его бурно поддержали, и все зашумело. Как будто ветер на рощу налетел и дождь пролился. А баронесса тетя Надя не только захлопала, но и несколько раз повторила «Браво!» Соня встала и поклонилась. Вольф встряхнулся, подошел, поцеловал ей руку и что-то шепнул Соне на ухо. У Чанова на сердце отлегло. А Вольф вернулся к столу, на котором лежал его раскрытый «Розовощекий павлин». Садиться не стал, дождался тишины и начал читать стихи. Он открывал «Павлина» где придется и, глянув на первую строку, дальше читал наизусть. Аплодисментов не ждал. Аудитория это понимала и не встревала. Вольф как будто из воздуха легко и вдруг вынимал слова, будто прямо сейчас они к нему приходили… Мы баснями кормили соловья, О, как он жрал – некормленная птичка, Худой, облезлый, тоненький как спичка, Ни червячка ему и ни ручья. Его кормили прямо изо рта, Божок наш упивался, наедался, На кой ему, скажите, голос дался, И как ему пристала немота. Улегся, сытый, прямо на тахту, Спихнул подушки, захрапел, зачмокал, И то вздыхал, то вскрикивал, то охал, Сменяя бормотаньем немоту. На цыпочках из комнаты уйдя, Мы еле слышно затворили двери, И благодарно нам кивали звери, Пускай подремлет малое дитя… [42] И дальше он читал так же внятно, легко. Но на одном споткнулся, и все же прочел: …И поступь крысы ледяной На стенках иней золотой, Снег валит… Но почти темно, Дрожит Разбитое стекло. Двором блокадным санный скрип, Там, где подтаяло — Как всхлип… И, как фарфоровый сосуд, К покою мальчика везут. Двор наклонился, Сани мчит, Полоз то стонет, То пищит… Удар о стену, Тишина. Но мне все кажется: Война… Передохнул минуту, перелистывая книжку, и следом – почти как песенку спел: Жеманный вор с карманным словарем Скользит в ночи с карманным фонарем, Столь гибок и изящен, что плечом Он открывает дверь, а не ключом. И знает он – поклонник сложных краж: Увел хозяев бес на вернисаж, И можно даже люстру запалить, Но он здесь воровать, а не шалить, И если свет горящий – не погас, Ему не выдать настоящий класс. Как птицы ощущают перелет — Он так же ощущает переплет — Его фактуру, качество, размер, И кто это – Рембо или Гомер, Вот Фолкнер, Йейтс, Басе, Камю, Ронсар, Бель, Кавабата, Пушкин, Кортасар… Но нет-нет-нет, как все приелось, прочь, Лишь вор постель покинет в эту ночь! И улетает грешник без грехов, Забрав невзрачный том моих стихов. Идет-бредет с незрячим фонарем, Транскрипт на книге сверив словарем… Он откашливался глухо и двигался дальше, дальше читал… Закончил Вольф последним стихотворением сборника: А в сумерках тминного леса, Среди огуречных стволов Ручей, доведенный до блеска, Все дальше высверливал ров И сбрасывался водопадом, Рельеф повторяя чужой. И вздрагивал, словно дриада От капли воды дождевой. И листик, завернутый в листик, Волочит песчинку по дну, И беленький вымокший хлыстик Внезапно рождает волну… Потом пауза. И дальше, глубоко вдохнув и выдохнув: Я пишу буквы эти Непомерно зажатой рукой, Я их вывожу Словно в подготовительном классе, При искусственном свете, Буква выглядит вовсе чужой, Я – школяр, Как школяр я дрожу, Будто вор, засветившийся в кассе… Чанов помнил наизусть и знал, о чем это. О маленькой жизни в полном объеме, которую нельзя передать чужими холодными буквами. Но через нельзя – можно! И этот акт передачи, то есть акт самой поэзии – как воровство, как открытие чужой тайны… Но тайне от этого не хуже, ее не становится меньше, и Тот, у кого ее украли, как и сам вор, – счастливы… Раздались аплодисменты, слушатели вставали с кресел, продолжая аплодировать. Вольф устал. Полчаса он читал, а то и больше. Вот он прервал аплодисменты жестом: – Еще одну минуту! Оглянулся на Соню, подошел к ней и что-то стал говорить настойчиво и непреклонно. Соня смотрела на него широко распахнутыми, изумленными глазами. Он снова наклонился к ней и прогудел под нос несколько нот. Затем выпрямился и объявил: |