Книга Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви, страница 67 – Александр Юк

Затем произошло событие и вовсе невероятное. Зинка, пожалуй, самая резкая девица во всем классе, если не давать более стремных определений, с которой Маша после известных разборок так и не смогла сформировать хоть сколь-нибудь человеческие отношения, без чьей-либо подачи вдруг остановила ее на перемене и протянула ей три смятых пятисотки:

– На, Фикалка Монмартра, вот. Забери. Я тебе была должна.

И сунув их растерявшейся Маше в руку, быстро заспешила дальше по коридору.

Неожиданно свалившиеся сумасшедшие деньги решено было прокутить как-то по-особенному. Женя заказал сауну. Только для них. Крошечную, но настоящую сауну. Маша долго ужасно трусила. Жене стоило неимоверных усилий уломать ее пойти туда вдвоем. Они нацепили на пальцы свои кольца-змейки для придания смелости своему походу. Но когда оба, вооруженные длинными банными полотенцами, стащенными из дома, подошли к неказистому сооружению с сочной вывеской, Маша увидела в дверях ожидавшего их пузатого грузинистого вида хозяина и тут же свернула в первую попавшуюся подворотню. Женя так и не сумел перебороть стойкий паралич, который охватил все Машино естество от макушки до пяток.

Маша отпрянула в тень. Из дверей вышла симпатичная девчонка южного типа с короткой стрижкой, открыла цветастый зонтик и зацокала по асфальту, аккуратно обходя заполненные водой выбоины. И тут же, почти следом за ней, появился немолодой с серьезной залысиной невысокий сутулый человек. Он не ежился под накрапывающим дождем. Он шел, не глядя по сторонам, безразличный и к дождю, и к лужам, и к случайным забредшим прохожим. Он не замечал ничего. Усталый, битый жизнью старый еврей.

Маша проводила его взглядом. Вид жалкого человечка вернул ее к собственным невеселым думам. Яркий свет на первом этаже померк. Короткой перебежкой Маша пересекла улицу и отворила еще не запертую дверь. Она сразу увидела Женю, который с ключом в руках шел ей навстречу.

– Ты? – он удивился и, вместо того, чтобы броситься к ней, отступил на шаг назад.

– Ты мне не рад?

Женька опомнился и подхватил ее на руки, закружил по тесной сцене, опрокидывая неизменный деревянный стул.

– Ч-ч-ч. Отпусти.

Женя опустился на одно колено, и Маша легко спрыгнула на пол. Она взяла в свои ладони его лицо и заглянула в глаза:

– Что-то не так? Что случилось? Говори, я же вижу.

Женя отвернулся. Он поднял валяющийся стул и, тяжело упав на него, усадил Машу себе на колени.

– Каца выгоняют из Союза художников.

– Почему? Как это возможно? – Маша вскочила.

Она уже не вспоминала те времена, когда ревновала Женю к этому странному человеку, имеющему на него такое почти безграничное влияние. Она видела переживания Жени, и они тут же стали ее собственными. Маша в мгновение ока забыла свои тревоги и проблемы, с которыми шла сюда, они молча утонули в его невзгодах.

– За плагиат. Он присвоил себе чужую работу. Выдавал за свою. Победил на конкурсе, получил денежную премию и оставил себе.

– Не верю. Я его знаю только с твоих слов, но все равно не верю.

– И тем ни менее все выглядит именно так. Ты поняла, что речь идет о моей работе «Зеркало любви»?

– О, боже!.. Но ведь это ложь. Тебе надо пойти и сказать всем, что это неправда.

– Я сегодня там был. Вопреки желанию Каца. Он хочет остаться выше всех их интриг. Но я все равно пошел.

Женя замолчал. Маша не торопила его.

– Я чего-то в этой жизни не понимаю. Я не сумел доказать. Они не стали меня слушать, они только задавали свои вопросы, но ответы их не интересовали. Они все знали наперед. «Он вывез скульптурную композицию под своим именем? Скажите только: да или нет?» – «Да, но…» – «Мы вас спросим, когда сочтем нужным, молодой человек». «В каталоге выставки ваша скульптура значится тоже под его именем? Только да или нет?» – «Да, но каталог печатался еще до начала выставки. На самой экспозиции работа выставлялась от моего имени…» – «Вы сами туда ездили? Вы там были и видели? Тогда как вы можете судить? Ах, с его слов. Понятно». – «Куда пошли деньги, призовой фонд?» – «Я их передал на содержание студии». – «Студии Каца?» – «Нашей студии». – «А разве это не студия Каца? Ах, значит, все-таки его студия. Спасибо, молодой человек. Вы нам очень помогли. Вы свободны. Я сказал: вы свободны. А нам надо решить не только вопрос членства Александра Самуиловича Каца в Союзе художников, но и судьбу мастерской, которая финансируется вот таким нечистым, с позволения сказать, способом».

– Жень, что ж это такое? Что же теперь будет?

– Они уже вспомнили, что мы занимаем помещение незаконно. Что здание давно предназначено под снос. «А дети не пострадают. Они, если хотят заниматься настоящим искусством, а не искусством зарабатывать деньги на чужих работах, найдут себе кружки рисования при дворцах молодежи».

Женя сжал кулаки.

– Во всем я виноват. Понимаешь – я.

– Нет. Я знаю, кто донес.

– Я тоже знаю. Граф даже не скрывает. Он говорит, что борется за правду. Только правда его – в силе его папаши.

– Может, мне попробовать поговорить с моим папой. У него тоже могут быть связи.

Женя кисло усмехнулся:

– Неужели связи важнее правды? Знаешь, в детстве, когда мальчишкам не хотелось драться, они затевали бодягу: «А вот я позову папу, он – танкист, и он приведет во двор танковую армию». «Тогда я позову дядю, он – летчик, и он разбомбит твою танковую армию». Вот дети и выросли.

Маша обошла его и обняла сзади, опершись подбородком на его плечо. Густые, промокшие под дождем волосы упали на его колени.

– Боже! Ты вся промокла. Ты дрожишь? Идем, я тебя переодену.

На верху, уже прилично обжитом, появились такие новшества, как старый, вздутый от недоедания в прошлой жизни холодильник – подарок Каца. Маша заглянула внутрь. Холодильник сейчас был отнюдь не голоден. Тоже, по всей видимости, благодаря Александру Самуиловичу. Маша знала, что он подкармливает Женю, и была ему за это благодарна. На столе, которого тоже не водилось здесь раньше, закипал электрический чайник. А микроволновку Жене дал Дик. Учебники, сложенные на полу неровной стопкой, образовывали Пизанскую башню. В целом здесь стало почти уютно. Во всяком случае, в сравнении со стоянием на улице под дождем.

– Общалась с твоей ма. Я теперь каждый день о тебе отчитываюсь. Ты бы родителям хоть иногда сам звонил.

– Не, лучше уж ты. Я не вынесу ее опеки. Они славные, я на них не обижаюсь, но мама по жизни считает, что должна знать про нас с Аленкой все: каждый шаг, каждый чих. Мы вечно обязаны докладывать, где мы, когда, с кем… Ладно Аленка, соплистка еще, а я-то взрослый…

– Ага. То есть ты переложил это на мои хрупкие плечи?

– Ты только, смотри, чего лишнего им не ляпни.

– О тебе – только хорошее или ничего. Зачем их грузить, они и без того переживают. Папа у тебя – кремень, а мама… мне ее по-женски жалко.