Онлайн книга «Арена XX»
|
У Гершвина фамилия начинается с той же буквы, что у отца. На этом сходство заканчивается. Но ведь никогда не знаешь, где найдешь применение своему таланту, а где, наоборот, его отсутствию. Отец не был мастер, он был мастеровой – кустарь, которому цех, гост противопоказаны. Полная противоположность Исачку, пригодному лишь для жизни в коллективе. Муравью без муравейника смерть. А кустарю смерть, если обобществить его производство, и чтоб трудились «каждый на своем низеньком табурете». Только у себя в закутке он кум королю. «Нынче в моде тупые носы? Изменим колодку и будем тачать по последней моде – дел…». Отец изменил балалайке с «тумбалалайкой». Как всегда, делом своим он занимался всерьез, без тени самоиронии. Раз, идя по рехов Штерн, я услыхал пение, к которому на пианино подбирался профессионально-затейливый аккомпанемент. Родители жили ниже уровня улицы, и голос отца долетал до меня снизу. Я долго слушал, прежде чем войти: Эх ты, земляк, не будь ты дурак. Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю: Один! Один у нас Бог! Что на небе, что на земле, один у нас Бог! Наша служба – наша дружба, наша, еврейская. Эх ты, земляк, не будь ты дурак. Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю: Два! Две у нас таблички, один у нас Бог! Что на небе, что на земле, один у нас Бог! Наша служба – наша дружба, наша, еврейская. Эх ты, земляк, не будь ты дурак. Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю: Три! Три наших батюшки [109] , две у нас таблички, один у нас Бог! Что на небе, что на земле, один у нас Бог! Наша служба – наша дружба, наша, еврейская. Эх ты, земляк, не будь ты дурак. Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю: Четыре! Четыре наши матушки [110] , три наших батюшки, Две у нас таблички, один у нас Бог! Что на небе, что на земле, один у нас Бог! Наша служба – наша дружба, наша, еврейская. Эх ты, земляк, не будь ты дурак. Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю: Пять! Пять книг Торы, четыре наши матушки, Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог! Что на небе, что на земле, один у нас Бог! Наша служба – наша дружба, наша, еврейская. Эх ты, земляк, не будь ты дурак. Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю: Шесть! Шесть книг Мишны, пять книг Торы, Четыре наши матушки, три наших батюшки, Две у нас таблички, один у нас Бог! Что на небе, что на земле, один у нас Бог! Наша служба – наша дружба, наша, еврейская. Эх ты, земляк, не будь ты дурак. Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю: Семь! Семь дней недели, шесть книг Мишны, Пять книг Торы, четыре наши матушки, Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог! Что на небе, что на земле, один у нас Бог! Наша служба – наша дружба, наша, еврейская. Эх ты, земляк, не будь ты дурак. Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю: Восемь! Восьмой день – обрезание, Семь дней недели, шесть книг Мишны, Пять книг Торы, четыре наши матушки, Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог! Что на небе, что на земле, один у нас Бог! Наша служба – наша дружба, наша, еврейская. Эх ты, земляк, не будь ты дурак. Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю: Девять! Девять лун до родов, восьмой день – обрезание, Семь дней недели, шесть книг Мишны, Пять книг Торы, четыре наши матушки, Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог! Что на небе, что на земле, один у нас Бог! Наша служба – наша дружба, наша, еврейская. Эх ты, земляк, не будь ты дурак. Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю: Десять! Десять заповедей, Девять лун до родов, восьмой день – обрезание, Семь дней недели, шесть книг Мишны, Пять книг Торы, четыре наши матушки, Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог! Что на небе, что на земле, один у нас Бог! Наша служба – наша дружба, наша, еврейская. Эх ты, земляк, не будь ты дурак. Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю: Одиннадцать! Одиннадцать звезд, десять заповедей, Девять лун до родов, восьмой день – обрезание, Семь дней недели, шесть книг Мишны, Пять книг Торы, четыре наши матушки, Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог! Что на небе, что на земле, один у нас Бог! Наша служба – наша дружба, наша, еврейская. Эх ты, земляк, не будь ты дурак. Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю: Двенадцать! Двенадцать колен Израиля, Одиннадцать звезд, десять заповедей, Девять лун до родов, восьмой день – обрезание, Семь дней недели, шесть книг Мишны, Пять книг Торы, четыре наши матушки, Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог! Что на небе, что на земле, один у нас Бог! Наша служба – наша дружба, наша, еврейская. Отец сидел за пианино с карандашом и нотной бумагой, на голове у него была кипа. Так началась его карьера исследователя и исполнителя хабаднического фольклора. Он инструментовал эти песни для любых составов, от клезмерского трио (скрипка, кларнет, контрабас) до симфонического оркестра, и сам же их пел. Поп-звездой не стал, но свой участок застолбил: получал щедрые стипендии от хасидских организаций, выступал на фестивалях, пел по радио. В Бар-Илане вышла его антология «Песни Хабада» («Ширей Хабад»). Ношение кипы обязывает. Мицвот – предписаний благочестия – не то пятьсот тринадцать, не то шестьсот тринадцать, я вечно путаю. Неофиты, те бросаются с головой в омут. Но мать ограничилась тем, что отделила молочное от мясного. Полуподпольных неофитов – правда, православия – я встречал еще в Ленинграде, евреев в том числе. Когда в седьмом классе наперекор моей лени меня хотели записать в бассейн, построенный в бывшей церкви, – чтобы похудел, я придумал отговорку: бассейн в церкви – это огромная купель. Плавать в церкви – это креститься в особо крупных размерах. Дед испугался. Я избежал двух соблазнов, подстерегавших еврейских культурных юношей в России: писать стихи и креститься. Стихов не писал благодаря Кагарлицкому, который хорошо выучил меня играть на альте. Креститься же – не единственный способ узаконить свои отношения с русским языком, по крайней мере для меня. О русской музыке я не говорю. То, что зовется душой народа, – мое. Это даже смешно обсуждать. Вообще не понимаю, как можно видеть в религии способ чего бы то ни было – борьбы с советской властью или с собственной творческой несостоятельностью (горячий привет Иксу, Игреку, Зету и иже с ними). Я категорический атеист, если религия становится орудием в борьбе и тем самым уравнивается в правах с булыжником. |