Онлайн книга «Арена XX»
|
Вот он, потомок царя Соломона, И нет на вокзале подобного ону. Ашер его уже увидел, и спрятаться было некуда, кроме как в усмешку. Напрасно глаз искал признаки роковых перемен. Давыд Федорович смотрел теми же шемаханскими очами, которые передал своей покойной дочери, вид имел, как всегда, торжественный. Николай Иванович еще не видел его в зимнем пальто: каракулевый воротник выдавал в нем русского, несмотря на завязанный петлею шарф. Артист жизни! Вот тебе сцена, вот тебе роль, вот тебе публика, вот тебе всё. Быть или не быть? Прочти ему: «Уснуть и не проснуться – умереть и воскреснуть». Не сумеешь. Находчивость подозрительна, как подозрителен бывает иностранный акцент. Говорящий с акцентом тоже за словом в карман не лезет, а пользуется чужими конструкциями, заемными смыслами. Его речь лаконична. Спрыснутая иронией, она предполагает понимание предмета. Более предполагает, чем впоследствии обнаруживает. Ах, если б Ашер был тем полицейским инспектором, как бы все было просто! Берг бы продекламировал по-японски: Уснуть и не проснуться. Умереть и воскреснуть. В размахе крыл утешение орлу. В основе гегелевской триады лежит принцип хайку. – Николай Иванович, сколько лет, сколько зим! Ну вы и пропали, однако. Мы решили, уехал. Уехал и не простился. – Кто… кто «мы»? – спросил Берг крошащимся от сухости голосом. – И Маргарита Сауловна, и я. А то, грешным делом, подумал: не обидела ли вас Лилия Долин? Она тут отличилась. Ставит на пол портфель, достает бумажник. В нем хранилась еще не успевшая пожелтеть газетная вырезка, с которой Давыд Федорович не расставался и которую всем показывал. В нескольких местах фотограф подвел контуры лица. – Верно, хорошо вышла? Вот здесь читайте, – и сам же читает: – «Мороз подирает по коже, когда Старшая Дочь (ее играла Лилия Ашер) говорит Гипермнестре: “Сожги весло. Сруби мачту. Сшей из паруса каждой из нас саван”. И понимаешь: ее душит жаркая спазма любви и жалости к себе. Трояновский-Величко признается: “Ни на одной репетиции актерский дар Лилии не раскрывался так полно, как на представлении”. Верю. Этот декабрьский вечер запомнится всем надолго…» – Декабрьский? – Это было… Так, позвольте… Сегодня четверг? Ровно две недели назад. Жаль, вы не видели. – Давыд Федорович аккуратно положил газетную вырезку обратно в бумажник и спрятал его в боковом кармане против сердца. – Так что же произошло, куда вы вдруг пропали? Вы как-то выглядите странно… Слушайте, дорогой мой, да на вас лица нет. У вас со здоровьем-то как? – Да будет вам. Вы приехали или уезжаете? – Ни то и ни другое. Я встречаю. Собственно говоря, уже встретил. Клавир оперы «Нос». Курьерским из Москвы. – «Нос»? – Комическая опера по Гоголю. «Комише Опер» заинтересовалась. Продукт нового строя. Я забыл имя композитора. Совсем молодой. Ваш ровесник, тридцати нету. – Нос будет сморкаться тенором или басом? А может, колоратура? Полагаю, это должна быть пакость преизрядная. – На вас не угодить. То вы реформатор, анархист. Кармен – переодетый мужчина. А то на всё: пакость. Ну прямо сто угодий в вас. Что вы завтра делаете? Приходите к нам новый год встречать. – У вас все то же общество собирается? – Да… то есть не совсем. Я вас должен предупредить кой о чем… – Собственно, вам куда – домой? – На службу, голубчик. В оперу. – Едемте. Предлагаю совершить совместное путешествие. «И оно вам ничего не будет стоить». Вы слышали об инсценировке Мейерхольдом «Пиковой дамы»? – Слышал, слышал, – Давыд Федорович махнул рукой. – К счастью, не видел. И, надеюсь, не увижу. – Надеяться надо на лучшее. – Вот я и надеюсь. Вы меня знаете, я держусь широких взглядов. Но почему непременно надо лазить по чужим карманам? Вот тебе «Нос», вот тебе Прокофьев. Инсценируй их в согласии с духом времени. Нет, Церлина должна плясать кан-кан. – Современное прочтение Прокофьева это масло масленное. Прочтение никаким другим быть не может, кроме как современным. Думаете, Шекспир бы узнал себя? А если я не желаю слушать вашего Прокофьева? Сели в кафе «An der Oper», перед которым было голо, столиками улица расцветает только в мае. Внутри было натоплено. Давыд Федорович отдал швейцару шляпу и пальто, начинив рукав толстым вязаным шарфом, оказавшимся непомерной длины. Николай Иванович предпочел оставить кепи и шарф в кабине. – Ну-с… «Бек-с»? – вкусы Ашера не вязались с ветхозаветным благородством осанки. Она сразу делалась частью театрального реквизита, вроде огромных драгоценных камней, что унизывают пальцы певцов в песцовых мантиях. – А вам? Теперь вы мой гость. – Я за рулем… – Закажите себе чаю. С тортом, как вы любите. Маргарита Сауловна грозилась испечь завтра новогодний наполеон в двенадцать этажей, с орехами. Повторяем, пусть иные отцы дочерей и сменили психологическую ориентацию – переориентированы своими семьями на будущих зятьев, – но не Давыд Федорович. Он не питал бы антипатии к чужим сыновьям, к их чужеродности, даже будь у него «свой такой же мальчик». Но это другая песня. Встрече с Бергом он порадовался почти что бескорыстно (вот уж кто Лилечке не пара). А «почти», потому что, когда дом полон гостей, хозяева не так чувствительны к потерям, как радуются любой находке. И потом, Берг вызывал в нем тот зуд, отсутствие которого хотя и не замечаешь, но о котором с радостью вспоминаешь – настолько его приятно унимать. – Кого-то, кого вы видали у нас прежде, вы, может быть, больше не увидите – увидите других. – Вы собирались меня предупредить о чем-то? – Ну, много чего случилось за это время. Мы же с лета не виделись. Василису Родионовну, помните? – Еще бы. Неужто умерла? – Ну вы скажете… Ей предложили роль в кино. Трояновский-Величко говорит, не бог весть какую. Она теперь водит знакомство с немецкими артистами. – А как на это смотрит великий художник с накрахмаленными усами? – Макаров – прекрасный художник, чудный портретист. Он бывает часто у нас. – С кем? – Почему надо бывать непременно с кем-то? Мы давние друзья. Он еще когда Лилечкин портрет писал… – Пардон. Разговор дал трещину. – Я должен извиниться за то, что извинился? – Георгий Леонидович Макаров – достойный человек. – Кто же спорит. Каждый человек чего-то достоин. А Маргарита Сауловна того же мнения о его достоинствах? – И Маргарите Сауловне он нравится. – В таком случае полдела сделано. Осталось уговорить графа Шереметьева. – Кого? Вы, Николай Иванович, говорите загадками. По-моему, ревнуете. |