Онлайн книга «Арена XX»
|
Геня растерянно захлопал глазами при виде своего зуба, который двумя пальцами ему протягивал человек в клеенчатом фартуке. И уж непременно бы расплакался, но тут услышал, что зуб надо положить под подушку, и за ночь он превратится в монетку. (Как бумажка в троянца – за какой из дверей стоит этот чудо-ботинок?) – Пройдемте, чья очередь? Не переставая ронять стоны, мужчина взошел на Голгофу. На стуле осталась газета. «С корнем выкорчуем…» Окончание с оборотной стороны – хотя и так можно догадаться, рифма корневая. Клаве, прошаркавшей в стоптанных пантуфлях с совком и веником, Николай Иванович сказал: – Чуть не ошибся звонком. Тут их сразу два. С прислугой без нужды не заговаривают, а когда рожа обмотана платком, людям вообще не до разговоров. Поэтому Клава отвечала неприязненно: – Грамотные – надо читать написанное. – А я прочитал: «Карпов». В эту дверь, что ли? – В эту, – и ушла. Но не удержалась, вернулась: – Это евонова сына улица. – Он портной? – Какой еще портной? Хромой. Нету здесь никаких портных, – и ушла, ворча: – «Портной…» Вопли «ы-ы-ы!» неслись – казалось, что без санитаров с носилками не обойтись. Или без милиции, обещанной мальчику Гене. Гляди-ка, обошлось. Мужчина уполз самостоятельно, с кровавым клыком ваты наружу. А у вампиров бывает ломка? – Пройдемте, чья очередь. Прошу садиться, – Брук указал Николаю Ивановичу на зубоврачебное кресло. – Вы тоже с острой болью? Николай Иванович стянул платок, а Марк Захарович взял инструменты из тазика с марганцевым раствором. Для начала – тонкую спицу с безобидным зеркальцем на конце и еще одну спицу, род вязального крючка (уже пострашнее). Он тщательно протер их вафельным полотенцем, хранившим на себе следы марганцовки. Тазик был медный, старинный, с выемкой для шеи, такими еще недавно пользовались собратья Брука по ремеслу, когда брили или отворяли кровь. – С прайс-листом вы уже успели ознакомиться? Откройте рот. Сейчас посмотрим, что это будет стоить. Оплата вперед. За цементную пломбу… Николай Иванович нетерпеливо махнул рукой, что Брук неверно истолковал в свою пользу. – Будьте благонадежны, я не рвач, – сказал он, по своему обыкновению утешая жертву, готовую на все, только бы прекратились муки. – Понты и вовсе дешевые, из каучука. – А если кто-то золотые себе зубы пожелает вставить? Не заинтересованы в презренном металле? Николай Иванович разжал ладонь, в ней милостыней лежало несколько монет – так в раю подают нищим. – Сию же минуту уходите! Я сейчас же вызову милицию! – В этом нет нужды, – сказал Николай Иванович. – Они уже здесь. Кресло – с подголовником, с подножкой, регулируемое вкось и вкривь, вверх и вниз, давно бы уже конфискованное, когда б заодно с ним возможно было конфисковать и его владельца, в отсутствие которого оно не пришей кобыле хвост, даже одним пальцем не поиграешь, как на пианине, – это кресло стояло против окна, дабы «использовать дневной свет с максимально возможной отдачей». («Граждане, используйте дневной свет с максимально возможной отдачей», «Экономьте электричество», «Закрывайте двери, берегите тепло», «Следуйте предписаниям врача».) Короче, стоявший спиной к окну Марк Захарович не мог видеть то, что видел Николай Иванович: как к дому подъехал черный глухой фургончик и из него вышли двое: зеленый верх, синий низ. Но прежде чем раздался звонок, мнимого больного и след простыл. Из передней Николай Иванович юркнул в дверь, что вела в бывшую столовую. Отец лежал на тахте, накрыв ноги пуховой шалью. Рот приоткрылся, безмятежное дыхание – отрадная картина для близких: все хорошо, всего лишь репетиция. Николаша, как в детстве, забился под кровать. Голоса в передней оборвал хлопок дверью. Стало тихо, потом снова шаги, движение. Входная дверь захлопнулась вторично – за Клавдией. Николаша вылез из-под кровати, и одновременно проснулся отец. – Мон пэр, а вот и я. Тот глядел… язык не поворачивается сказать: «на незнакомого мужчину». Таким же мутным оком смотрел спросонок Рип Ван Винкль. – Ох, я заснул… постой, кто это? Ты, Николинька? Я умер? – Раз я живой, ты тоже живой. Всё в моей воле. – Я знал, что ты живой. Ловко я их провел? Охо-хо… – отец зевнул. – Проголодался? Во что он превратился, пока Николаша носился в снах – на самом деле это он был Рип Ван Винкль, проспавший двадцать лет как один день. – Я думал, ты в театре. – В театре? В каком театре? А… Сгорел наш театр. Такой пожар, что все погибли. – Серьезно? – Что – серьезно? Все, говорю. Только, – отец засмеялся, – ты да я, да мы с тобой, – он снова засмеялся. Но я про тебя никому не сказал, никто не знает, что ты за границей. Только я знаю. – Откуда? – Я знаю больше, чем люди думают. Думают, дядя Ваня простачок, а дядя Ваня кого хочешь вокруг пальца обмотает. Когда я в больнице год лежал, совсем дитя, по выходным дням пекли булки. Я свою никогда не съедал. Все удивлялись: ты что, не любишь? А я сказал сестре… как ее… забыл: «Матушка, не хочу, чтоб мне ножку отняли. А буду булочку есть да вареньицем мазать…» Вспомнил! Сестрица Ефросинья… И не ел, никаких сластей целый год. Ну как? – Не понимаю, мало тебе было мучений? – Не понимаешь? Чтоб хирургу пересказали. Чтоб меня отличал. Будет помнить, что дитя малое в последних радостях отказывает себе, и пустит все свое искусство в ход. Под его призором мне и протезец изготовили. – Хотел Бога расстрогать? Раз тебе это удалось, то бог твой не всемогущ. Тот который всесилен, имеет силу оставаться равнодушным. – «Бог всесильный, бог любви…» – Забудь. Это поют только на языке оригинала. Помнишь, мы с тобой ездили на похороны матери? – Нет, а что? – Ничего, к слову. – Правда, что у вас заграницей гробы в землю стоймя ставят? Николаша это где-то уже слышал… – Хорошая мысль. У тебя много книг, читаешь? – Я говорю, что плохо вижу. А если начинают читать вслух, говорю, что плохо слышу. – На что они тебе тогда? – Что значит, на что? Там тоже не последние простофили. – Тебе деньги нужны? – Боже упаси, их скоро отменят, не слыхал? А кто при деньгах, тому несдобровать. Николай Иванович молчал. – Кто это? – спросил он. – Твой портрет. Не признал? Николай Иванович снял с полки «Сын – имя собственное». Гм… с иллюстрациями. «– Сейчас мы услышим, куда они переведут Михеича, – прошептал Колька». М-да… |