Онлайн книга «Приваловские миллионы. Золото»
|
Все разом загалдели. Особенно волновались бабы, успевшие высчитать, что на три артели придется получить из конторы меньше двух рублей, – это на двадцать-то душ!.. По гривеннику не заработали. – Почем в контору сдаете? – спрашивал Кишкин. – По рублю шести гривен, Андрон Евстратыч. Обидная наша работа. На харчи не заробишь, а што одежи износим, што обуя, это уж свое. Прямо – крохи… Объездной спешился и, свертывая цигарку из серой бумаги, болтал с рябой и курносой девкой, которая при артели стеснялась любезничать с чужим человеком, а только лукаво скалила белые зубы. Когда объездной хотел ее обнять, от забоя послышался резкий окрик: – Ты, кампанейский пес, не балуй, а то медали все оборву… – А ты што лаешься? – огрызнулся объездной. – Чужое жалеешь… Ругавшийся с объездным мужик в красной рубахе только что вылез из дудки. Он был в одной красной рубахе, запачканной свежей ярко-желтой глиной, и в заплатанных плисовых шароварах. Сдвинутая на затылок кожаная фуражка придавала ему вызывающий вид. – А, это ты, Матюшка… – вступился Кишкин. – Что больно сердит? – Псов не люблю, Андрон Евстратыч… Мало стало в Балчуговском заводе девок, – ну и пусть жирует с ними, а наших, фотьянских, не тронь. – И в самом-то деле, чего привязался! – пристали бабы. – Ступай к своим балчуговским девкам: они у вас просты… Строгаль!.. – Ах вы, варнаки! – ругался объездной, усаживаясь в седле. – Плачет об вас острог-то, клейменые… Право, клейменые!.. Ужо вот я скажу в конторе, как вы дудки-то крепите. – Скажи, а мы вот такими строгалями, как ты, и будем дудки крепить, – ответил за всех Матюшка. – Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим, как наших увидишь. Между балчуговскими строгалями и Фотьянкой была старинная вражда, переходившая из поколения в поколение. Затем поводом к размолвке служила органическая ненависть вольных рабочих ко всякому начальству вообще, а к компании – в частности. Когда объездной уехал, Кишкин укоризненно заметил: – Чего ты зубы-то показываешь прежде времени, Матюшка? Не больно велик в перьях-то… – Скоро вода тронется, Андрон Евстратыч, так не больно страшно, – ответил Матюшка. – Сказывают, Кедровская дача на волю выходит… Вот делай заявку, а я местечко тебе укажу. – Молоко на губах не обсохло учить-то меня, – ответил Кишкин. – Не сказывай, а спрашивай… – Это верно, – подтвердил Турка. – У Андрона Евстратыча на золото рука легкая. Про Кедровскую-то ничего не слыхать, Андрон Евстратыч? – Не знаю ничего… А что? – Да так… Мало ли што здря болтают. Намедни в кабаке городские хвалились… Кишкин подсел на свалку и с час наблюдал, как работали старатели. Жаль было смотреть, как даром время убивали… Какое это золото, когда и пятнадцать долей со ста пудов песку не падает. Так, бьется народ, потому что деваться некуда, а пить-есть надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку и сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался и пошабашил. – Ты куда наклался? – спрашивал его Кишкин самым невинным образом. – А в Фотьянку, домой… Поясницу разломило, да и дело по домашности тоже есть, а здесь и без меня управятся. – Ну, так возьми меня с собой: мне тоже надо на Фотьянку, – проговорил Кишкин, поднимаясь. – Прощайте, братцы… Дорога шла сначала бортом россыпи, а потом мелким лесом. Фотьянка залегла двумя сотнями своих почерневших избенок на низменном левом берегу Балчуговки, прижатой здесь Ульяновым кряжем. Кругом деревни рос сплошной лес, – ни пашен, ни выгона. Издали Фотьянка производила невеселое впечатление, которое усиливалось вблизи. Старинная постройка сказывалась тем, что дома были расставлены как попало, как строились по лесным дебрям. К реке выдвигался песчаный мысок, и на нем красовался, конечно, кабак. Турка и Кишкин, по молчаливому соглашению, повернули прямо к нему. У кабацкого крыльца сидели те особенные люди, которые лучше кабака не находят места. Двое или трое узнали Кишкина и сняли рваные шапки. – Кабак подпираете, молодцы, чтобы не упал грешным делом? – пошутил Кишкин. Сидельцем на Фотьянке был молодой румяный парень Фрол. Кабак держал балчуговский Ермошка, а Фрол был уже от него. Кишкин присел на окно и спросил косушку водки. Турка как-то сразу ослабел при одном виде заветной посудины и взял налитый стакан дрожавшей рукой. – Будь здоров на сто годов, Евстратыч, – проговорил Турка, с жадностью опрокидывая стакан водки. – Давненько я здесь не бывал… – задумчиво ответил Кишкин, поглядывая на румяного сидельца. – Каково торгуешь, Фрол? – У нас не торговля, а кот наплакал, Андрон Евстратыч. Кому здесь-то… Вот вода тронется, так тогда поправляться будем. С голого, что со святого, – немного возьмешь. – Дай-ка нам пожевать что-нибудь… Как политичный человек, Фрол подал закуску и отошел к другому концу стойки: он понимал, что Кишкину о чем-то нужно переговорить с Туркой. – Вот что, друг, – заговорил Кишкин, положив руку на плечо Турке, – кто из фотьянских стариков жив, которые работали при казне?.. Значит, сейчас после воли? – Есть живые, как же… – старался припомнить Турка. – Много перемерло, а есть и живые. – Мне штейгеров нужно, главное, а потом, кто в сторожах ходил. – Есть и такие: Никифор Лужоный, Петр Васильич, Головешка, потом Лучок, Лекандра… – Вот и отлично! – обрадовался Кишкин. – Мне бы с ними надо со всеми переговорить… – Можно и это… А на што тебе, Андрон Евстратыч? – Дело есть… С первого тебя начну. Ежели, например, тебя будут допрашивать, покажешь все, как работал? – Да што показывать-то? – А что следователь будет спрашивать… Корявая рука Турки, тянувшаяся к налитому стакану, точно оборвалась. Одно имя следователя нагнало на него оторопь. – Да ты что испугался-то? – смеялся Кишкин. – Ведь не под суд отдаю тебя, а только в свидетели… – А ежели, например, следователь гумагу заставит подписывать?! Нет, неладное ты удумал, Андрон Евстратыч… Меня ровно кто под коленки ударил. – Ах, дура-голова!.. Вот и толкуй с тобой… Как ни бился Кишкин, но так ничего и не мог добиться: Турка точно одеревенел и только отрицательно качал головой. В промысловом отпетом населении еще сохранился какой-то органический страх ко всякой форменной пуговице: это было тяжелое наследство, оставленное еще «казенным временем». – Нет, с тобой, видно, не сговоришь! – решил огорченный Кишкин. – Ты уж лучше с Петром Васильичем поговори! Он у нас грамотный. А мы – темные люди, каждого пня боимся… Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился дома. Это был испитой мужик, кривой на один глаз. На сходках он был первый крикун. В Фотьянке у него был лучший дом, единственный новый дом и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью и все поглядывал на него своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул, в чем дело. |