Книга Опасные гастроли, страница 70 – Далия Трускиновская

Он сидел на табурете, широко расставив крепкие ноги, сдвинув черные брови, и я вдруг подумала: за этим — как за каменной стеной, никакого сравнения с суетливым чудаком Алексеем Дмитриевичем.

— Яков Агафонович, а вам-то для чего распутывать это дело? — спросила я.

— Во-первых, долг господину Суркову плачу, он меня в двенадцатом году с товарищами своими от смерти спас. Сперва для нас главное было — найти Ваню. Нашли. А господин Сурков уперся — доказать вашу невиновность решил. Ну, куда конь с копытом, туда и рак с клешней — и в этом тоже ему помогу. Может, за доброе дело Бог наградит. Вон люди на богадельни жертвуют, Гребенщиков из Митавы на наш моленный дом денег дал — от всей души. А у меня, вишь, такое послушание вышло — вас из беды вытягивать.

— Но вы мне не верите.

— Не так чтоб верил. Есть человек, который божится, что видел, как вы всадили нож в грудь итальянцу. Его слово против вашего слова… И я полагаю — коли вы виновны, то либо в цирке есть человек, который хочет вас обелить, для того и нож похитил, вы-то этого сделать не могли, либо, напротив, злейший враг — все так подстроил, чтобы на вас сошлось…

— Враг, — твердо сказала я. — Клеветник, который внушил всем, будто я… будто Гверра… Этого не было, клянусь вам!

— А для чего клеветнику это понадобилось?

— Для того, чтобы подлинный убийца остался безнаказанным!

— Так-то так… мисс Бетти…

Тут я, как говаривала баба Сашка, служившая у маман и бывшая у нас на посылках, сорвалась с гвоздя.

— Потрудитесь называть меня тем именем, которое я при крещении получила! Я — Елизавета Ивановна Полунина, отец мой погиб в седьмом году под Гейльсбергом!

Тут стремительно вошел Алексей Дмитриевич.

— Ты знаешь, что твой разлюбезный Гаврюша учудил? Он у Свечкина парик забрал — тот, что мы с ним в «Петербурге» с головы у ворюги сдернули! И с тем париком сгинул! А Свечкину сказал — господа-де велели!

— Вот ведь рыжий черт! — воскликнул Ларионов, на меня более не обращая внимания. — Это он себя полицейским сыщиком вообразил! А того не подумал, что голова будет вороная, а борода — рыжая! Вот ведь чучело!

— Он в таком дурацком виде непременно к цирку понесся! Мнимого нищего выслеживать! А того не понял, что днем там околачиваться бесполезно — туда к закату идти надобно, когда он с места убирается! Яков Агафонович, я за ним поеду!

— Я сам за ним поеду! Впрочем… Я чай, балаганщики теперь пуганые, и когда увидят возле цирка такую дивную образину, тут же пошлют в часть… Это он и сам должен был бы сообразить…

— То-то и оно, что не дурак. Что ж он затеял?

— Алексей Дмитрич, я сейчас еду к цирку за моим дуралеем. А вы потолкуйте с Ваней. Елизавета Ивановна пускай запишет все, что Ваня скажет, раз уж она такая грамотная девица. Все, бегу!

И он, не прощаясь, вышел из комнаты.

Я собрала со стола бумагу и карандаш. Алексей Дмитриевич от волнения схватил штоф зеленого стекла, стоявший на том же столе, плеснул в стопку и выпил.

Я не люблю пьяных мужчин, но тут я нашла в себе силы оправдать Алексея Дмитриевича. В самом деле, какая глупость — придираться к мелким недостаткам человека, спасающего тебя от огромной беды? Мне сделалось стыдно. В конце концов, он не обязан мне помогать. А то, что он целый вечер за мной ухлестывал, — повод ли это проявлять высокомерие?

Он — обычный человек, малость чудаковатый, не красавец, но и не урод, далеко не урод. И он способен на благородные поступки. В наше сумбурное время это большая редкость. Нужно быть натуральной дурой, чтобы этого не оценить!

— Вы были раньше знакомы с Ларионовым? — спросил Алексей Дмитриевич.

— Нет.

— Откуда ж он знает, что вы — Елизавета Ивановна?

— Я ему сама сказала.

Алексей Дмитриевич недовольно фыркнул и повел меня в комнату к Ване.

Наконец-то я увидела этого мистического племянника. Он оказался мальчиком дет тринадцати-четырнадцати, русоволосым, невысоким, несколько смахивающим чертами лица на своего беспокойного дядюшку — не красавец, отнюдь, но и не урод. Я подумала, что этот дядюшка, возможно, в молодости был привлекателен — или же казался таковым, потому что дамы страдали из-за отсутствия кавалеров. Двенадцатый год — это только так говорится, на самом деле время, когда барыням не за кого было отдавать дочек, длилось до пятнадцатого года — тогда лишь армия наконец вернулась из похода и во всех церквах Российской империи грянуло торжественное «Гряди, гряди!».

— Как голова? — спросил Алексей Дмитриевич. — Можешь ли ты уже сидеть без натуги?

— Могу, дядюшка. Мне уж гораздо лучше!

— Ты поел, попил микстурок?

— Да, и поел, и попил… Дядюшка! Нужно дать знать друзьям моим, что я в безопасности! Я просил, просил вашего Тимофея, он все уворачивается!.. А что они должны думать, не найдя меня в сарае?

Алексей Дмитриевич посмотрел на меня — я кивнула. Тем самым я бралась передать мальчикам записку. Это можно было проделать, подкараулив их в Верманском парке.

— Это Елизавета Ивановна, — сказал Алексей Дмитриевич. — Мы сейчас втроем поговорим о важном деле, а потом ты продиктуешь ей записку к Васе и Николеньке. Итак… Ты уж понял, что я знаю все о твоем побеге и ученичестве в цирке. Я тебя не виню — родителям твоим следовало догадаться, что твоя любовь к лошадям должна иметь разумный выход… и что ты уж не дитя… Садитесь, Елизавета Ивановна. Вот этой даме… девице, то есть… словом, госпоже этой ты обязан спасением, она помогла мне найти тебя в сарае. И мы должны быть оба благодарны… То есть, ежели ты ей благодарен, то будешь толково отвечать на все наши вопросы.

Ваня подтвердил, что неблагодарность — грех, и тогда Алексей Дмитриевич помог ему сесть и заботливо укутал его ноги одеялом, хотя в комнате было жарко, а также подмостил подушки ему за спину. Явившегося с горячим бульоном Свечкина он командировал взять у лоточников на улице каких-нибудь лакомств, хотя вряд ли в Московским форштадте торговали чем-то более изысканным, чем баранки и пироги. Ваня выпил чашку ароматного куриного бульона и был готов отвечать.

— Помнишь ли ты итальянца-наездника Лучиано Гверра? — спросил Алексей Дмитриевич.

— Помню, конечно! Очень хороший наездник! Я сам мечтал так выучиться, но господин де Бах велел мне сперва осваивать венскую школу езды. Ему нужны были наездники на липпицианах, такого роста и веса, как Казимир и Герберт. Он и велел Казимиру меня учить.

— А с итальянцем ты хоть говорил?

— Да, конечно! Он всегда мне давал хорошие советы. Он вольтижер несравненный! А я, кроме выездки, занимался и вольтижировкой. Правда, хорошую лошадь я взять не мог. Гектор — прекрасный конь, но все знают, что это конь Клариссы, она готова сама и чистить его, и убирать стойло. А Марс уже старенький, хотя аллюр у него очень ровный.