Онлайн книга «Ахульго»
|
– Ротный наш, штабс-капитан, вояка, каких поискать, а за людей нас не признавал. Пуговицу не застегнешь, так он тебя чуть не в шпицрутены определяет. Покажется ему, что честь не по всей форме отдал, так разорется, хоть святых выноси. Кроме как канальями да подлым народом и не величал. В бой, правда, первым ходил, не отнять этого, зато, ежели что не так, не токмо кулаками – сапогами охаживал. А после еще в ненадежные запишет, чтобы отличий никаких. Думали мы его пристрелить, когда в дело пойдем, да пожалели. Зато он чуть не всю роту довел до «беглого шага». Много бежало, кто куда. А у Шамиля – даже наибам кланяться не велят, Богу, говорят, кланяйся, а человеку не моги. – Во всяком монастыре свой устав, – говорили солдаты. – Каждая тварь по-своему живет. – Оно, конечно, – соглашался Никита. – Только ежели войдет в душу, что мы тоже человеки, а не скотина бессловесная, то уж никаким штыком не вышибешь. – Ну, перейду я, – размышлял солдат. – А чем кормиться буду? – Тут всякий сгодится, – заверил Никита. – А если ремесло какое знаешь, так в почетных людях ходить будешь. – Ремеслу мы все выучены, – говорили пленные. – Кто столяр, кто плотник, кто кузнец. – Шить, строгать, лошадей подковать али сапоги стачать – все с нашим почтением. – Война всему научит. – Так и трудись на себя, – убеждал Никита. – Все лучше, чем на барина спину гнуть. – Оно, конечно, – сомневались пленные. – Только боязно. – Драться было не боязно, а человеком жить боязно? – удивлялся Никита. – Мягко стелешь, да жестко спать небось. – Тут ведь горы, у них по-своему. – Чуть что – секир-башка. – Опять же басурмане. – У Шамиля всякие живут, – разъяснял Никита. – И басурмане, и православные, и иудеи. А притеснять кто станет – тому Шамиль сам башку отхватит. – А насчет баб как же? – не понимали пленные. – Ихние, слыхать, не идут за наших. – Пойдут, коли веру их примешь, – обещал Никита. – А ежели при своей желаешь остаться, так в походе жену добывай. Что у них, что у нас в мужиках убыль. Война-то не родит, а только вдов плодит. – Да как же перейти-то? – сомневались пленные. – Навроде предателя, что ли? – Али дезертира? – Перебежчика! – втолковывал Никита. – Это когда по своей воле. – Н-да, – отвечали пленные. – Однако как-то не того с прежними-то товарищами воевать… – А ты не воюй, ежели не хочешь. А поживешь у горцев с мое, так сам отбиваться начнешь, когда господа офицеры обратно в неволю потащат. – Так ведь служба, – вздыхали пленные. – Уж так царь-батюшка велел. – Служба, говоришь? – сердился Никита. – А ты по своей воле на нее пошел? – Куда там! Баба моя барину приглянулась, вот и забрил в рекруты. – А я за брата пошел, – вздыхал другой пленный. – У него семеро по лавкам, а я холостой. – А я сам вызвался. Чего в деревне сидеть? А тут – вона, Кавказ! Я и на Польскую войну хаживал, и с турком воевал. – А нас офицеры водили царя скидывать, а царь нас картечью, а после – в штрафные. У нас даже офицер один, разжалованный, в солдатах был, царство ему небесное. – Против своих не пойду, там брат мой. – Слышь, Никита, водицы бы принес. – Сам попробуй. Горцы ее под пулями достают да еще с вами делятся. Так они и толковали целыми днями, пока пушки утюжили Ахульго. Все тягостнее становилось солдатам в плену, и они готовы были на что угодно, лишь бы покинуть свою душную пещеру. Но старшим пока еще удавалось удерживать молодых. – Не стыдите нашей роты перед отрядом, – говорили они и приводили устрашающие резоны: – Вот перейдете, воля ваша. А вдруг – снова плен? Горцев-то еще выменяют, а нас так точно расстреляют. Оставалось ждать, чем кончится дело, чья возьмет. Погибать, не успев сделаться по-настоящему вольными людьми, не вкусив радостей горной свободы, никому не хотелось. А если бы Шамиль одолел генерала Граббе, тогда другое дело, тогда бы и вольности можно отведать. Если, опять же, на пленных горцев не выменяю т. Но с каждым днем проповеди Никиты волновали сердца пленных все сильнее. И не потому, что они верили ему, перебежчику, а от того, что второй уже месяц Граббе наседал на Ахульго, а горцы держались и злобу на пленных не вымещали. Да и раненых, которые были среди пленных, горские лекари лечили, как своих. Когда Никита отправлялся на вылазку, пленные спорили уже между собой: – И чего Шамиль так старается? Далась ему эта свобода. – А ты бабу свою любил? – спрашивал его товарищ. – Из-за которой барин тебя в солдаты отдал? – Любил, справная была баба. – А будь твоя воля – барина бы зарезал? – Коли вернусь – на вилы подниму. – Вот и горцы бар-дворян своих, то бишь ханов, на кинжалы взяли. А те – к царю нашему: обижают, мол, смутьяны, выручай, батюшка! – А на кой царю баре ихние? – Как же без них горами владеть? Разгони их Шамиль, так и к нам воля хлынет. Ты своего помещика на вилы, другой еще одного, так и рухнет крепостная барщина. – Туды ей и дорога. – А дворянское племя паучье под корень вывести! – Да кто ж дерзнет на такое? – Вот ведь дерзнули горцы. – За то и платят кровушкой. – Эх, не нашего ума это дело… – Кончить бы войну да к матушке, коли жива еще, сердешная. – Может, столкуются еще Граббе с Шамилем? – Дай-то Бог! Худой мир завсегда лучше доброй драки. – Жди, пока рак на горе свистнет. – Бежать надо, братцы. Не ровен час бомбой накроет. Иногда из лагеря было слышно, как отбивают зорю, и тогда солдатам становилось особенно тяжело. Они тосковали по своим друзьям, по роте, по наваристым щам с добрым куском мяса, по табачку и чарке вина. А когда доносился сигнал на молитву, они усердно крестились и шептали молитвы, живо представляя себе, как то же самое происходит в их батальоне под стройное пение певчих. А потом кто-то снова говорил: – Бежать надо, братцы. – Бежи, кому охота, – слышалось в ответ. – А я обожду, пока крылья вырастут. |