Онлайн книга «Браво Берте»
|
– Катя… где ты? – В Алтуфьеве. Тут супермаркет рядом с метро, с желтой вывеской. – Не уезжай никуда, буду через полчаса. – Только не спрашивай ни о чем. – Ладно. Они стояли на улице у двери супермаркета. Курили. Их толкали входящие и выходящие люди. Обоих бил озноб. Оба пытались это скрыть. – Хватит курить. – Кирилл выхватил из ее руки недокуренную сигарету, затушил оба окурка в мусорнице. – Поехали к Алексею. – А его родители? – Они нормальные. Катя отогревалась под теплым душем, подставляла лицо напористым тонким струйкам – проводила ладонями по телу. Она была целая и живая, та же, что раньше, Катя. Только видела теперь по-другому, как будто через сильное увеличительное стекло. Потом на кухне они пили чай с приготовленными Лехой бутербродами, и Кирилл молча смотрел на нее. Просто смотрел. Не спрашивал, почему на ней тельняшка с чужого плеча. – Я на днях была у Берты, – глядя в чашку, тихо сказала Катя, – и обидела ее. На душе кошки скребут. Хочу к ней съездить. – Ладно, вместе съездим, – кивнул Кирилл. – Мне завтра в универ можно к часу. Тебя, смотрю, крепко к ней прибило. – Ну, прибило, и что? – пожала плечами Катя. – Ничего, так просто. В кухню заглянул Алексей: – Допьете чай, идите ко мне в комнату. Так и быть, чего-нибудь вам слаба́ю. На стенах Лехиной комнаты висели увеличенные фотографии известных трубачей мира. Катя стала их разглядывать. Леха давал ком ментарии: – Майлз Дэвис, много сделал для джаза нового. А это Клиффорд Браун, погиб в двадцать пять лет в автокатастрофе. – Ой, а это Луи Армстронг? – Ну да, куда без джазового дедушки. А это мой обожаемый Уинтон Марсалис – полная свобода звучания инструмента! – Он хоть живой? – Живой пока. А это Рой Харгроув, тоже неплох в своем роде. – И все негры, – засмеялась Катя. – У них кровь замешана на джазе. Вот Чет Бейкер белый, правда, как трубач будет послабее, но пел неплохо, «кул» прилично исполнял. Кирилл сидел в кресле заваленной всяким барахлом Лехиной комнаты и счастливо смотрел на них с Катей. – Вот, еще один белый. – Алексей показал на симпатичного улыбающегося дядьку с седыми волосами и густыми бровями. – Морис Андре, француз, материн любимый. Он в основном по классике. Умер только что, мать грустила. Ну, слабать-то вам что? – А можешь «Есть только миг»? – Без проблем. Давно Берта не ощущала себя такой потерянной и сломленной. Железные тиски не отпускали ее душу вот уже четвертый день. Она неоднократно пробовала звонить Кате, но номер был недоступен, тиски сжимались все сильнее. В воскресенье от безысходности возник импульс позвонить Галке Ряшенцевой, но параллельный голос сказал: «Не стоит, Берта, начнут ся лишние расспросы, перемалывание прошлых театральных и жизненных ошибок». После того, как в пятницу ее покинула Катя, Берта пропустила прием у Натальи Марковны, не посетив «оазиса последней надежды». Сегодня был понедельник, Наталья Марковна принимала в вечернюю смену в поликлинике. Берта решила сходить к ней, попросить успокоительных таблеток. На самом деле таблетки были предлогом. Ей хотелось излить душу. Она спросила разрешения зайти с одним из пациентов на несколько слов. Тот согласился. – Что случилось? – Наталья Марковна удивленно вскинула брови. – Почему не были в пятницу, у вас что-то экстренное? – И да и нет, хочу поклянчить лекарство и очень нуждаюсь в разговоре с вами. – У меня, Берта Генриховна, на сегодня все расписано, до конца приема час, если подождете… – Конечно, я подожду. – Берта села в коридоре ждать Наталью Марковну. Через час с небольшим они шли по улице в сторону дома Натальи Марковны. В кармане Берта теребила блистер с элениумом. – Каких я дел натворила, Наталья Марковна, каких безобразных, непоправимых дел. Только вам могу сказать. Эта девочка, что приезжала ко мне, вы видели? – Да. Пару раз видела. Красивая. Кто она вам? – Если в родственном отношении, то никто. Свела судьба на старости моих лет. И Берта рассказала Наталье Марковне о случившемся. – Вот скажите, какой черт дернул меня заступиться за ее мамашу? Ведь та еще кретинка, коль живет с такой мерзостью. Наталья Марковна глубоко призадумалась. – Вы же хотели как лучше, преследовали благородную цель. Но, увы, благородство не всегда бывает оправданно. А по гамбургскому-то счету вы правы. Если девочка ваша обладает доброй, чувствительной душой, то действительно когда-нибудь простит свою мать. Поймет, что она тоже своего рода жертва подонка-приспособленца. Таких, готовых быть обманутыми, женщин-жертв, особенно после сорока, несчетное количество. Сколько лет девочке? – Двадцать. – Ничего, должна справиться. Хорошо бы ей, конечно, к доктору, к гинекологу. Почему не позвонили мне по горячим следам? Я бы отвела ее в поликлинику к нашей Серафиме Валерьевне, очень хороший доктор. – Вот не догадалась. – Хотя если этот ублюдок спит с ее матерью и у той со здоровьем все в порядке, то вряд ли мог чем-то заразить. Главное, не забеременела бы. – Не дай бог. – Берту передернуло. – Да-а, тут основная травма – психологическая. Но мне отчего-то кажется, она непременно к вам приедет. Отойдет и приедет. Ей, судя по всему, толком и поговорить не с кем, кроме вас. – Теперь и жить негде, – вздохнула Берта. – Отвлекитесь, Берта Генриховна, почитайте что-нибудь. Переживаниями вы делу не поможете. – Верите, не могу. Ничего не могу, Наталья Марковна. От всего воротит, и от классиков, и от современников. – Нет, не верю. Ни за что не поверю, что нет книги, которая хоть как-то отвлекла бы вас и утешила. – Есть одна любимая, но я помню ее почти наизусть. – Хотите, угадаю какая? – Доктор пыталась увести Берту от болезненной темы. – Интересно, попробуйте. – Анатолий Эфрос? «Репетиция – любовь моя»? – Вы ясновидящая? – Нет, просто наблюдательная. Я не раз видела ее у вас в руках. – Признаться вам, за что я люблю эту, во многом наивную книгу? – Сделайте одолжение. – За безоговорочную любовь Эфроса к актерам. Он написал о нас: «В актеров надо влюбляться. Они прекрасные люди». А ведь многие режиссеры, в отличие от Эфроса, относятся к нам как к рабочему материалу, считают всего лишь строительными кирпичами. Меня вот на моем театре воспринимали как актрису с необычайно сложным характером. А я просто-напросто не желала быть марионеткой ни в чьих руках. Позволяла себе спорить, поверьте, вовсе не из-за упрямства и самодурства, а отстаивая актерскую честь, право иметь собственный голос. |