Книга Пророчество Асклетариона, страница 18 – Александр Балашов

Люба отодвинула шторку, загораживая ладошками свет, прилипла к окошку.

— Нет, сперва были звезды, да тучки все заволокли… Дождик моросит.

Ручка двери купе задергалась и показалась взлохмаченная мужская голова:

— Орёл не проехали? — спросила лохматая голова, жалобно моргая глазами. — Когда Орёл?

— Спите, гражданин, спите, — успокоила пассажира Люба. — Я разбужу за двадцать минут. Устраивает?

— О,кей! — кивнул лохмач и растворился в полутемном проеме.

Максим внимательно смотрел на девушку, будто уже делал в уме набросок её тонкого карандашного рисунка, то нанося первые штрихи, то стирая их как неточные, неудачные.

— Жаль… — вздохнула она.

— Что жаль?

— А жаль, что ты не настоящий звездочет или астролог… Девчонкам бы рассказала — умерли бы от зависти.

— Настоящим был только один. И Он, уходя от нас, сказал: «Не ваше дело знать времена и сроки…». Только Он и был Пророком.

Девушка задумалась.

— А как же втой… этот Акс…

— Асклетарион…

— Ну да, астролог твой с картины? Он — что? Не настоящий?

Максим ответил не сразу. Он смотрел на девушку, думая о чем-то своем, и будто механически, только из вежливости, поддерживал диалог.

— Не настоящий?

— Почему не настоящий? Настоящий. Он ведь не соврал, когда ему мешок золота Домициан предлагал. А выбрал истину, которая — и он знал это — называлась для него «смерть». В этом его настоящность.

Теперь задумалась Люба. Потом, откинув прядь с волос, сказала:

— Ладно, ты мне тут мозги закомпостировал, а ведь в Орле должна сесть бригада ревизоров. Есть такая информация к размышлению. У тебя рублей пятьсот хоть есть?

— Не-а, — виновато улыбнулся Максим. — Ни ломаного грошика за душой.

Она вздохнула:

— Тогда ссадят… Если не соврешь.

Они снова помолчали.

— А кем ты работаешь, коль будущее за деньги не предсказываешь? — спросила девушка.

— Я — художник. Ну, у меня есть заказы, свои заказчики… Бывают, если точнее сказать. Но я на работу не хожу, в привычном смысле этого слова. Куда ходить?

— Выгнали, что ли, с работы-то? — без обиняков спросила Любаша, убирая со стола остатки ужина.

— Раньше в творческой мастерской макеты новых кварталов клеил, чертежи всякие… — сказал Максим, следя глазами за плывущей за вагонным окном луной. — Не сошлись характерами с главным… Пришлось уйти.

— Ты, небось, ему нехорошее будущее предсказал, — улыбнулась Люба.

— Ничего я ему не предсказывал. Так предначертано.

— Что — начертано? — спросила она. — Кто начертил?

— Не «начертил», а начертал, — поправил Максим. — Звездное небо над головой…

— Не уходи от прямого ответа, — ближе подвинулась Люба и заглядывая Максиму в глаза. — Говори, Звездочет несчастный!

— Да так… Я, понимаешь ли, знал, предчувствовал, что ЭТО с ним случится. Ну, каким-то шестым чувством предчувствовал. Это знание не мое.

— А чьё?

Максим пожал плечами.

— А он знал про твой дар?

— Знал, — кивнул художник.

— Так ты бы ему — красиво соврал.

— Не мог…

— Это почему? Грех? Так сейчас все врут. И попы врут, когда бизнесом занимаются. Им вдовица последний грош несет, а они его в бизнес, в бизнес… А ей — царство небесное обещают. Все врут и всё врет: реклама, политики, наш начальник поезда врёт, что не берёт… Нынче враньё грехом не считается. Хочешь жить — умей врать. Предприимчивость называется, вхождением в рыночные отношения.

Люба взглянула на расписание станций, потом на будильник на столике, потом на Максима.

— Все врут, Максимушка, все…

Нелидов с улыбкой посмотрел на девушку.

— Да мы прямо философы…

— Не обзывайся! — обиделась она. — Я тоже вру. Я ведь с «зайцев», безбилетников, тоже беру… Врут ведь не от хорошей жизни, чаще — от дурной.

— Потому она и нехороша жизнь, что врут…

Она перешла на другой ритм разговора, будто невидимы диджей поставил в её дискотеке «медляк»:

— И ты врешь. Когда импровизируешь на тему судьбы — ты ведь врешь?

— Я не вру. Я — знаю.

— Ой-ой-ой… Это я тебя жалела. Потому и не перебивала. Набуровил тут мне с три короба… Отца-то я почти не помню. Бросил он нас с мамой. Тебе бы, Максим, не картины — романы детективные писать… Больше бы на этом вранье заработал.

— Не получится, боюсь…

— Поэтому что врать боишься? Да? Ведь так?

Она опять от него отодвинулась. Сказала убежденно, будто сама себе:

— Потому у тебя за душой и нет ни гроша. Нельзя оставаться честным, если все врут. Это нечестно по отношению к другим. Помнишь, как в школе учили: «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества».

— Давай о чем-нибудь другом, — предложил он. — Я думал, что умные речи проводников утомляют…

— Куда нам до вас, господин художник!..

— Может, перейдем к искусству?

— К искусству «Камасутры»? Нынче это называется «познакомиться поближе»…

— Дурак. Меня материальная сторона профессии интересует.

— Сколько трачу на холсты, подрамники и краски?

— Какая самая дорогая картина в мире? «Джоконда»?

— Самая дорогая? Наверное, та, которая еще не написана.

— А вот и нет! — она полезла на верхнюю полку и достала помятую газету. — Вот, пишут, что самая дорогая картина «Золотая Адель», или «Австрийская Мона Лиза»… 135 миллионов долларов! Ты можешь представить себе такую гору денег? Какие деньжищи художник этот… — она ткнула пальцем в газету, — Густав Климт какой-то отхватил!..

— Художник ничего не отхватил. Отхватили другие.

— Ладно, не художник… Художник разорился на миллионе роз. Но ведь у кого-то есть такие деньжища, коль картину так оценивают? У тебя есть?

Максим промолчал.

— И у меня нет. Но ведь у кого-то они есть, раз покупают эту картину.

— У кого-то, наверное, есть…

— А интересно, что там за австрийская Мона Лиза нарисована? Голенькая, наверное. И прекрасная.

— Нет, не «голенькая». Но ты права — прекрасная.

— А ты… того, голых женщин, натурщиц рисовал?

— Рисовал.

— А они были прекрасны?

— Не знаю, — не сразу ответил Максим. — Я тебе сейчас эскиз весталки Валерии покажу. Неудачный, как сказал один Мастер.