Онлайн книга «Циники»
|
22 Прибыло два вагона тюленьего жира. 23 За заставы Москвы ежедневно тянутся вереницами ломовые, везущие гробы. Все это покойники, которых родственники везут хоронить в деревню, так как на городских кладбищах, за отсутствием достаточного числа могильщиков, нельзя дождаться очереди. 24 Поставленный несколько дней тому назад в Александровском саду памятник Робеспьеру разрушен «неизвестными преступниками». 25 Сергей – в собственном салон-вагоне из бывшего царского поезда – уехал «воевать». 26 Сегодня утром Ольга вспомнила, что Сергей уехал «в обыкновенных нитяных носках». Я разделил ее беспокойство: – Если бы у наполеоновских солдат были теплые портянки, мы с вами, Ольга, немножко хуже знали бы географию. Корсиканцу следовало наперед почитать ростопчинские афиши. Градоправитель не зря болтал, что «карлекам да щеголкам… у ворот замерзать, на дворе аколевать, в сенях зазебать, в избе задыхатся, на печи обжигатся». Ольга сказала: – Едемте на Сухаревку. Я не желаю, чтобы великая русская революция угодила на остров Святой Елены. – Я тоже. – Тогда одевайтесь. Я подошел к окну. Мороз разрисовал его причудливейшим серебряным орнаментом: Египет, Рим, Византия и Персия. Великолепное и расточительное смешение стилей, манер, темпераментов и воображений. Нет никакого сомнения, что самое великое на земле искусство будет построено по принципу коктейля. Ужасно, что повара догадливее художников. Я дышу на стекло. Ледяной серебряный ковер плачет крупными слезами. – Что вас там интересует, Владимир? – Градусы. Синенькая спиртовая ниточка в термометре короче вечности, которую мы обещали в восемнадцать лет своим возлюбленным. Я хватаюсь за голову: – Двадцать семь градусов ниже нуля! Ольга зло узит глаза: – Наденьте вторую фуфайку и теплые подштанники. – Но у меня нет теплых подштанников. – Я вам с удовольствием дам свои. Она идет к шкафу и вынимает бледно-сиреневые рейтузы из ангорской шерсти. Я нерешительно мну их в руках: – Но ведь эти «бриджи» носят под юбкой! – А вы их наденете под штаны. С придушенной хрипотцой читаю марку: – «Loow Wear»… – Да, «Loow Wear». – Лондонские, значит… Ольга не отвечает. Я мертвеющими пальцами разглаживаю фиолетовые бантики. – С ленточками… Она поворачивает лицо: – С ленточками. Брови повелительно срастаются: – Ну? Я еще пытаюсь отдалить свой позор. Выражаю опасения: – Маловаты… В горле першит: – Да и крой не очень чтобы подходящий… Треснут еще, пожалуй. И расправляю их в шагу. Она теряет терпение: – Не беспокойтесь, не треснут. – А вдруг… по шву… Она потеряла терпение: – Снимайте сейчас же штаны! По высоте тона я понял, что дальнейшее сопротивление невозможно. Да и необходимо ли оно? Что такое, в сущности, бледно-сиреневые рейтузы с фиолетовыми бантиками перед любовью, которая «двигает мирами»? Жалкое испытание. Я слишком хорошо знаю, что замухрявенькую избенку и ту самой «обыденкою» можно построить многими способами – и в обло, и в лапу, и в присек, и в крюк, и в охрянку, и скобой, и сковородником. А любовь?.. – Ольга! – Что? – Я снимаю штаны. – Очень рада за вас. Со спокойным сердцем я раскладываю на кровати мягкие бледно-сиреневые ноги, отсеченные ниже колен, сажусь в кресло и почти весело начинаю высвобождать черные шейки брючных пуговиц из ременных петелек подтяжек. В конце концов, на юру Сухаревки при двадцати восьми градусах мороза в теплых панталонах из ангорской шерсти с большим спокойствием можно отыскивать для своего счастливого соперника пуховые носки. 27 Мы подъехали к башне, которая, как чудовищный магнит, притягивает к себе разбитые сердца, пустые желудки, жадные руки и нечистую совесть. Я крепко держу Ольгу под руку. Ноги скользят. Мороз превратил горячие ручейки зловоний, берущих свое начало под башенными воротами, в золотой лед. А человеческие отбросы в камни. Об них ломают зубы вихрастые дворняги с умными глазами; бездомные «були» с чистокровными мордами, которые можно принять за очень старые монастырские шкатулки; голодные борзые с породистыми стрекозьими ногами и бродячие доги, полосатые, как тигры. На сковородках шипят кровавые кружочки колбасы, сделанные из мяса, полного загадочности; в мутных ведрах плавают моченые яблоки, сморщившиеся от собственной брезгливости; рыжие селедки истекают ржавчиной, разъедая вспухшие руки торговок. Мы продираемся сквозь толпу, орущую, гнусавящую, предлагающую, клянчащую. Я говорю: – Это кладбище. И по всей вероятности, самое страшное в мире. Я никогда не видел, чтобы мертвецы занимались торговлей. Таким веселым делом. Ольга со мной не согласна. Она уверяет, что совершается нечто более ужасное. – Что же? – Прекраснейшая из рожениц производит на свет чудовище. Я прошу объяснений. – Неужели же вы не видите? – Чего? – Что революция рождает новую буржуазию. Она показывает на плоскоплечего парня с глазками маленькими, жадными, выпяченными, красными и широко расставленными. Это не глаза, а соски на мужской груди. Парень торгует английским шевиотом, парфюмерией «Коти», шелковыми чулками и сливочным маслом. Мы продираемся вперед. Неожиданно я опускаю руку в карман и натыкаюсь в нем на другую руку. Она судорожно пытается вырваться из моих тисков. Но я держу крепко. Тогда рука начинает сладострастно гладить мое бедро. Я боюсь обернуться. Я боюсь взглянуть в лицо с боттичеллиевскими бровями и ртом Джиоконды. Женщина, у которой так узка кисть и так нежны пальцы, не может быть скуластой и широконоздрой. Я выпускаю руку воровки и, не оглядываясь, иду дальше. Старушка в чиновничьей фуражке предлагает колечко с изумрудиком, похожим на выдранный глаз черного кота. Старый генерал с запотевшим моноклем в глазу и в продранных варежках продает бутылку мадеры 1823 года. Лицо у генерала глупое и мертвое, как живот без пупка. Еврей с отвислыми щеками торгует белым фрачным жилетом и флейтой. У флейты такой грустный вид, будто она играла всю жизнь только похоронные марши. |