Книга У кромки воды, страница 62 – Сара Груэн

Энгуса укрыли в безопасном месте бойцы французского Сопротивления, но долгое время об этом никто не знал: его сорванный жетон остался лежать где-то среди гниющих тел, которыми были усыпаны мощенные брусчаткой улицы. Бой был настолько ожесточенным, что трупы еще неделю не могли убрать, и их чудовищно, до неузнаваемости, раздуло.

Энгус пребывал на грани смерти несколько недель. То, что он вообще выжил, было чудом, но пять месяцев спустя, вопреки всему, он вернулся на британскую территорию.

– Господи, – сказала я, когда Анна замолчала. – И узнал, что его жена и ребенок умерли.

– Да, – отозвалась Анна. – Ребенку никто бы помочь не мог, но он до сих пор винит себя в том, что сталось с Майри.

– Это не по его вине, – ответила я.

– Знаю, но он все равно думает, что он в ответе, словно мог найти способ дать о себе знать, хотя лежал весь gralloched [16] в каком-то французском подвале. С тех пор он на озеро ни ногой. Рыбачит только в реках. Он даже за Водные ворота не заходит.

– А в остальном он как, оправился? В смысле физически?

– Он силен как бык. Я видела, как он оленя с холма на плечах нес, как на Харрисе овец носят. Единственное, почему на фронт не вернулся, так это потому, что нужен в военной школе. Только коммандос может коммандосов учить, этим он и занят в поместье почти все время. А в оставшееся старается нас прокормить.

– Думаешь, он снова станет егерем? В смысле, после войны?

Анна покачала головой:

– Нет. Старый лэрд-то умер. Всего несколько месяцев назад, но давно уж было ясно. Так и не оправился после смерти сына, бедный.

Я вспомнила о предупреждении Бобби Боба, и у меня оборвалось сердце. В поместье не приезжали охотники, по понятным причинам, так что ни один богач не лишился охотничьего трофея, а Энгус обеспечивал пропитание каждой семье в деревне. То было подлинно праведное воровство, и я надеялась, что новый лэрд изменит свое отношение. После всего, что выпало Энгусу на долю, было бы чрезмерной жестокостью не позволить ему снова стать егерем. Было понятно, как он знает и любит эту землю.

– Так, – устало сказала Анна, – я тебе все уши прожужжала, надо мне собираться. Но сперва принесу тебе чаю.

– Анна? – позвала я, когда она поднялась.

– А?

– Спасибо, что объяснила, – сказала я. – Пусть даже все это и не мое дело.

– Ох, не знаю. Я уж тебя одной из нас считать стала.

У меня сжалось горло. По-моему, никто никогда не говорил мне ничего настолько хорошего – от чистого сердца.

Анна принесла чай, а еще протянула газету.

– Раз уж Мэг, скорее всего, все равно спать будет, я подумала, тебе надо как-то время скоротать.

Когда Анна ушла, я проверила, как дела у Мэг: приложила руку к ее лбу, понаблюдала, как поднимается и опадает грудная клетка. Если не считать израненного лица и крови, запятнавшей медные кудри, она казалась мирной, как спящее дитя.

Я устроилась в кресле с газетой.

УЖЕ НЕДОЛГО, КОНЕЦ БЛИЗОК, и ГЕРМАНИЮ ЖДЕТ СУДНЫЙ ДЕНЬ – кричали заголовки, хотя сами статьи рассказывали о куда более мрачной реальности.

Был в газете репортаж военного корреспондента, который сопровождал Сифортских Горцев, с боями продвигавшихся по Западному фронту. Он описывал «сцены страшной разрухи», солдат, пытавшихся расчищать минные поля под проливным дождем, брошенные города, в которых от зданий остались одни остовы, и трупы, сваленные грудами по обе стороны дороги. В другой статье сдержанный фельдмаршал говорил о том же сражении, что «дела идут неплохо, но грязь осложняет задачу».

Была и статья о респираторной инфекции в Инвернессе и нехватке топлива. Недавние холода вызвали такой резкий всплеск его потребления, что муниципальное управление, поставлявшее городу дрова, совершенно израсходовало свой запас. Несмотря на предложения разрешить людям, оказавшимся в отчаянном положении, доступ к аварийным резервам топлива, ничего так и не было сделано. Только в одном государственном хранилище было больше семисот тонн угля и тысячи тонн древесины, однако больным и старикам в Инвернессе было по-прежнему нечем топить камины и плиты.

Среди сообщений о том, что Красная Армия убила больше 1 150 000 германских солдат только за последний месяц, что Токио снова бомбят и что двухдневный налет союзной авиации превратил город Дрезден в груду щебня, мне попалась реклама кинотеатра «Пэлас» на Хантли-стрит, извещавшая о двух премьерах, «Любовь не нормируешь» и «Банда Гитлера», и дрожжевых таблеток с витамином В, поскольку «Красота зависит от здоровья». Распространитель шипучих солей для печени обещал, что его продукт «бережно облегчит работу внутренних органов, уберет шлаки и очистит кровь». Призывавшее к осторожности сообщение о венерических заболеваниях указывало, что рост их числа – «одно из немногих темных пятен» в послужном списке воюющей нации, хотя советов, что с этим делать, в нем не давали.

Наверное, самое абсурдное соседство являли собой заявление фельдмаршала Монтгомери о том, что война вступила в завершающую стадию, и стоявшая рядом с ним заметка о запряженной в тележку молочника лошади, которая внезапно понесла, когда мужчина ставил молоко на крыльцо. Лошадь, обезумев, рванулась «по старой Эдинбургской дороге и вниз по склону», а молочные бутылки «разлетались во все стороны». Не сумев повернуть на углу Хай-стрит, лошадь вместе с тележкой влетела через витрину в «Вулворт». Несмотря на то что лошадь «сильно порезала ногу», ее спасли полицейский и несколько солдат; ожидалось, что животное полностью поправится.

Разнообразие сведений и подробностей, вкупе на первый взгляд с беспорядочным расположением заметок, казались мне доказательством того, что мир одновременно сошел с ума и остался таким же, каким был всегда.

Описание массовых убийств соседствовало с рекламой слабительного. Города бомбили, солдаты убивали друг друга, по колено в грязи, мирных граждан разрывало на куски, когда они наступали на мины, но лошади все так же пугались, люди по-прежнему ходили в кино, а женщин все еще волновало, как сохранить цвет лица, как у школьницы. Я не могла решить, то ли это помогает мне лучше понять мир, то ли означает, что я никогда не смогу его постичь.

Доктор Маклин пришел ближе к вечеру и сказал, что даже если сотрясение Мэг больше не вызывает тревоги, она еще далеко не пошла на поправку. Нам по-прежнему велено было наблюдать, не появятся ли признаки шока. Доктор разрешил нам попробовать немножко покормить Мэг, но предупредил, что делать это надо постепенно. Когда я сказала ему, что Рона внизу занимается супом, он одобрительно кивнул.

Когда доктор Маклин собрался уходить, я вместе с ним спустилась и зашла на кухню. Он разбудил Мэг, чтобы осмотреть ее, но тут же сделал ей укол, и я хотела чем-нибудь ее покормить, пока она снова не впала в забытье. Едва увидев меня, Рона налила в миску густого ароматного бульона и узловатыми пальцами протянула ее мне.