Онлайн книга «Нашествие монголов»
|
– Где же певцы? И монахи, служители этого дома? Почему они до сих пор меня не встретили и ничего мне не поют? Приведите их сюда. Сойдя с коня, Бату уселся, подобрав ноги, на широком резном кресле, обитом зеленым бархатом. На нем во время богослужений обычно сидел сандомирский воевода. Нукеры бросились исполнять приказание Бату-хана, и вскоре притащили старого священнослужителя в длинной черной сутане с костяными четками в руках. Старик не выказывал страха. С трудом подойдя к Бату-хану, он остановился, близорукими глазами всматриваясь в лицо грозного татарского повелителя. – Скажи мне, старик, где все твои шаманы? Почему они попрятались? Ксендз, подняв глаза к небу, медленно перекрестился. – Пан Бог призвал к себе души всех братьев нашей святой обители. Они бесстрашно сражались против врагов веры Христовой и пали на стенах нашего несчастного города, перебитые твоими жестокими воинами. Я один остался в живых, чтобы сторожить этот святой храм и молиться о моих погибших братьях. – Я ценю таких храбрых противников. Хаджи Рахим! Где Хаджи Рахим? Из группы приближенных Бату-хана, стоявших позади кресла, вышел летописец и мудрец Хаджи Рахим, с белой чалмой на голове, в длинной темной одежде, подпоясанной куском полосатой ткани. Он выделялся среди блиставших оружием соратников Бату-хана своим скромным, почти бедным видом. – Мой почтенный учитель! Позаботься о старике и расспроси его об этом латынском доме Бога и о его шаманах, погибших на стенах города. Ничто не должно быть упущено и забыто в книге моих походов. – Слушаю и повинуюсь, великий хан! Позволь только тебе предложить нечто из того, что заслуживает внимания: ты пожелал, чтобы тебе здесь пели молитвы, какие поются ляшскому Богу. А петь некому! Рядом же на площади я видел певца, который ходит из города в город и поет песни. Он избит, и кровь стекает по его лицу. Но он продолжает гордо стоять на груде камней и смело поет. Воины его зарубят, а он бесстрашен… Бату-хан обратился к одному телохранителю: – Приведи с площади певца! Вскоре тургауд вернулся, ведя под руку бедно одетого юношу с белокурыми кудрями до плеч. Одной рукой тот держал лютню, другой прижимал платок к голове. По лицу стекала алая кровь. Ноги в широких шароварах были без сапог: татары успели уже их стащить. Певец вполголоса бормотал проклятья, исподлобья поводя серыми глазами. Бату-хан приказал стоявшему поблизости Дуде расспросить певца. Дуда спросил: – Нам передавали, что ты на площади пел преступные песни, призывая жителей Сандомира к упорному сопротивлению. Верно ли это? – Да, я это делал, и, если останусь жив, я опять буду песнями призывать мой народ к борьбе за свою свободу. Но я не побоюсь спеть такую песню даже перед повелителем татар, пришедшим погубить нашу прекрасную родину. – Вот за этим-то наш доблестный Саин-хан и призвал тебя. Певец выпрямился и недоверчиво посмотрел на безмолвно сидящего Бату-хана. Каменным было его лицо, и никто не сумел бы проникнуть в думы всемогущего вождя с узкими, как щелки, скошенными глазами. – Я не побоюсь этого сделать, хотя меня ждет лютая казнь! Переводчик объяснил, что никому не дано угадать последнее слово владыки. Может быть, казни не будет и он даже получит награду. – Пускай поет! – сказал Бату-хан. Тогда певец, отбросив окровавленный платок, попробовал струны лютни. Он запел хриплым, но полным глубокого чувства голосом, а Дуда Праведный тихо переводил: Заплакали в селах, будто на погосте: Ой, лихо нам, лихо! – Пепел да кости! Девушки малины в лесу не сбирают, Пастухи скотины в поле не гоняют. Ой, лихо нам, лихо! Татарва конями хлеба потоптала, Девиц полонила, сынов порубала, Ой, лихо нам, лихо! – Так и надо народу непокорному! – сказал Бату-хан. – На то и война! Батыю поганому ночью не спится… Дуда запнулся, но под грозным взглядом Бату-хана робко продолжал переводить: – Что ж тебе, Батыю, не спится, не лежится? «Человечьей крови я хочу напиться…» Ой, лихо нам, лихо! Поганцу языческому… Народа мучителю… Дуда остановился, но, против ожидания, Бату-хан, видимо, остался доволен и заметил: – Великий правитель и должен быть жесток. Жрут человечину волки да собаки. Кровь человечью пьют вурдалаки. Осиновый кол вурдалаку в спину, Волка лесного мы бьем дубиной! Бату-хан более внимательно прислушивается и следит за движениями певца, нетерпеливо требуя перевода. Ой, лихо-то, лихо, – да ворогам нашим! Села мы построим, землю запашем! Будем мы вами мосты мостити, Хану да ханятам голову рубити. Будете снопами лежать вы в могиле! Встань же, отчизна, в славе и силе! Встань, наша мати, рви свои путы, Бей и гони ты ворогов лютых [436] . Бату-хан слушал, невозмутимый, непроницаемый. Певец, обессиленный, вдруг прервал песню и зашатался. Его колени стали подгибаться. Изо рта по подбородку поползла кровавая змейка. Выпавшая из рук лютня жалобно зазвенела. Дуда, поддерживая певца, уложил его на каменные плиты. Бату-хан медленно перевел свой взгляд в сторону задумчиво стоявшего Хаджи Рахима. – Что ты скажешь на это, мой мудрый учитель? Хаджи Рахим быстро подошел к Бату-хану, склонился и прошептал что-то ему на ухо. Бату-хан скрипучим голосом сказал: – Ты был и навсегда останешься дервишем, гонимым ветром беспокойства. Мои монгольские улигерчи поют так же прекрасно и смело, но этот юнец дерзко осудил сынов великого Потрясателя Вселенной и оскорбил их… Разве за это награждают? Подайте коня! В этот день вечером, в монастыре близ храма, в узкой монашеской келье, Хаджи Рахим, низко склонившись над своей «Путевой книгой» при свете потрескивающего светильника, писал: «В ляшском городе Сандомире, завоеванном грозными татарами, победоносный Саин-хан, как обычно, проявил свое великодушие, слушая в доме Бога бесстрашного молодого певца, перед ним отважно призывавшего ляхов к защите своей родины. Джихангир меня спросил, чем наградить певца. – Поступи так, как имел обыкновение делать великий Искендер Двурогий. Ты завоевал землю ляхов, теперь постарайся завоевать сердца твоих новых подданных: подари певцу ценную одежду с твоих плеч. Тогда и внуки и правнуки ляхов будут и в сказках и песнях вспоминать с изумлением о твоей великой щедрости. |